Костры партизанские. Книга 2
Шрифт:
— Закладывают на стрелках. Как следующий эшелон пойдет, так и бабахнем. И домики эти подпалим перед уходом.
Терпеть не мог Каргин многословия Юрки и нахмурился, молча зашагал к лесу, туда, где скрылась его группа.
— Позвольте, а как же мы? Каково ваше решение по нашему вопросу? — всполошился железнодорожник и даже рванулся за Каргиным.
Юрка схватил его за рукав и многозначительно спросил:
— Без слов не понимаешь?
Больше чем в два раза выросла рота Каргина за эти часы. Это и радовало, и беспокоило. Он уже знал, что спасенные мальчишки еще неделю
Неделю пробыли они в вагоне. Даже спали стоя. Так тесно было. Последние трое суток не давали ни крошки хлеба, ни капли воды. Шуметь, требовать начали — фашисты ответили очередями. А стенки вагона разве защита от пуль?
— А теперь какую думку держите? — спросил Каргин, когда во время короткого привала выслушал эту историю.
Не ответили, а дружно потребовали:
— Зачисляйте в свой отряд!
Лишь один, помявшись, все же сказал:
— До дому пробираться буду. — И торопливо добавил, словно испугался, что его поймут превратно: — Мать там у меня одна. Больная. Параличом разбитая.
— Надеешься, что вторично тебя не схватят? — усмехнулся Каргин.
Парень долго не отвечал. Потом, когда Каргин уже намеревался отойти от него, он все же сказал:
— Поймите… Она же сама ничего не может…
И такая убежденность в правильности своего намерения прозвучала в голосе парня, что никто не возразил ему. Каргин же только и сказал, положив ему руку на плечо:
— Ладно, держи нос выше. Может, что и придумаем.
Часа три назад произошел этот разговор. С тех пор только и слышно, как чавкает грязь под ногами многих людей да поскрипывают колеса телеги.
Вот и минули первые дни мая. Можно сказать, все обошлось вполне благополучно. А ведь он, фон Зигель, был уверен, что именно в эти дни, которые местные жители привыкли считать большим праздником, партизаны опять громко заявят о себе. Может быть, как в тот раз откроют огонь из какого-нибудь припрятанного оружия или что другое придумают. Но, слава богу, все обошлось.
Что ж, если быть честным, подобные ошибки даже приятны…
Неужели правильно утверждает это ничтожество Свитальский, будто сейчас в районе нет ни одной большевистской банды? Будто народ — наконец-то! — смирился с тем, что теперь ему века придется жить по законам Великой Германии?
Очень хочется верить в это…
Однако прошедшие месяцы многому научили его, фон Зигеля. Прежде всего — осторожности. Не потому ли он и живет сравнительно спокойно, что очень скоро понял: здесь, хотя по этой земле и прокатилась волна немецких войск, до полной победы, до полного покорения народа — невероятно долго. Сердцем чувствовал это, ну и вел себя соответственно: не был излишне строг с местным населением. Конечно, кое-кого из местных жителей пришлось и казнить, но разве хоть одна война возможна без чего-либо подобного? А если разобраться, он был очень лоялен ко всем местным. Настолько лоялен, что и сегодня кое-кто из начальства косо посматривает на него.
Так рассуждал фон Зигель, стараясь успокоить себя, а майский ветерок, врываясь в распахнутые окна, шелестел бумагами, лежавшими на столе. Назойливо шелестел. Словно знал, что фон Зигелю крайне неприятно вспоминать и думать о том, что сообщалось в них. Действительно, разве настоящему немцу доставит радость бумага, в которой говорится, что 12 мая на Харьковском направлении советские войска неожиданно перешли в наступление?
Именно об этом сообщалось в циркуляре, листы которого так вкрадчиво шелестели на столе.
Правда, там особо подчеркивалось, что советские войска хотя и ударили внезапно, но пока имеют лишь частичный успех.
Ха, частичный успех! Разумеется, война обязательно закончится победой Германии, но не пора ли начать называть вещи своими именами? Разве сейчас допустимо словно между прочим сообщать о каких-то «частичных успехах» советских войск, если каждый солдат вермахта знает, что на Харьковском направлении кое-где даже на шестьдесят километров продвинулись русские? Что они захватили не только много пленных, но и вполне исправные пулеметы, орудия, танки и самолеты?
Как только увидишь хотя бы двух шушукающихся солдат, так и знай, что они именно об этом наступлении русских судачат, гадают, не закончится ли оно для вермахта таким же разгромом, как и прошлогоднее, начавшееся под Москвой!
Короче говоря, и дураку должно быть ясно, что сейчас не время дразнить, еще больше обозлять местное население. А вот гебитскомендант будто ничего не видит, не понимает! Не позже чем вчера он опять звонил. Сначала пространно говорил о том, что дороги уже не плывут, уже приобрели жесткость, а разлив рек и болот даже прекрасен, ибо он лишает партизан возможности свободного маневра; самое время начать массовые облавы и уничтожать всех, кто пытается скрываться в лесах и болотах.
Однако дальше общих слов гебитскомендант не пошел, он вдруг круто изменил направление разговора:
— Да, Зигфрид, я буду очень признателен, если вы в своем районе нащупаете что-то, хотя бы похожее на то боа. Помните, какое вы зимой мне презентовали? Кстати, моя жена очень благодарна вам за него, приглашает навестить ее, когда счастливый ветер занесет вас в Германию.
Фон Зигелю здесь бы и рассыпаться в благодарностях за столь лестное для него приглашение, заверить, что все силы приложит, ни спать, ни есть не будет, но выполнит это желание жены господина оберста. А он промолчал. И этого оказалось достаточно, оберст заговорил уже иначе:
— Вы слышите меня, гауптман? Что-нибудь похожее…
— Приложу все усилия…
— Избави бог! Все свои усилия по долгу службы вы обязаны сосредоточить на другом… Кстати, вы сдержали свое обещание?
Фон Зигель еще копался в памяти, а гебитскомендант уже дожимал, окончательно загонял его в угол:
— Ведь вы обещали, если не найдутся те два ваших солдата, расстрелять по два заложника из каждой деревни района? Когда снег стает, обещали расстрелять. Как видите, я ничего не забываю, гауптман.