Костяной
Шрифт:
Мне оставалось лишь дожать удар.
Вместо этого я медленно, медленно потянул клинок на себя, по языку зверя. Металл скрежетнул о зубы.
За спиной зверя, выкатившись из леса, стояли два маленьких волчонка. Пушистых, неуклюжих.
– Твои? – спросил я.
Тот кивнул, осторожно.
Теперь я понял, что это самка. Боги, почему иногда я так туп?!
– Я оставлю вас в покое, если ты дашь мне пройти.
Еще одно согласное движение головой.
Я достал меч. Он был чист, ни капли крови.
Охапкой осенних
– Но ты будешь плакать кровавыми слезами, когда увидишь край мира, – сказала волчица, или кто она там. – Я бы не дала тебе пройти, несмотря ни на что. Но есть шанс, что тебя остановят другие. Пока он есть, я не буду рисковать детьми.
– Я бы не тронул твоих детей в любом случае, – признался я. – А теперь я ухожу. Живи и дай жить другим.
– Ладно, я-то что. Так, просто предостережение. Гварда разберется.
– Спасибо, конечно, теперь я уведомлен. И пойду по своим делам.
– Ты не вернешься, – предупредила волчица.
– Я уже слышал это. Когда-нибудь я вернусь, отведу тебя к краю карты и покажу земли, что лежат за ним.
С этими словами я пошагал дальше. Мне казалось, что она вцепится мне в шею, но она осталась стоять там, где стояла. Когда я не выдержал и обернулся, ее уже не было, только низкая ветка качнулась. Как ладонь, отгоняя: иди, мол.
Невидимое за ветвями и тучами солнце скатилось за горизонт и погасло, наступила ночь, а ночью пошел снег, и тонкий лед снова звенел у меня под ногами. К утру лес стал черным и белым, только иногда алый лист проглядывал из-под покрова. Я прошагал целый день и целую ночь, ожидая стука медных копыт, но его не случилось. Никаких препятствий. И никакой зелени.
Снова наступило утро, и я подумал, что скоро уже станет видна Закота.
Я вышел к ней спустя час. Не стал доставать карту, не стал ничего сверять. Это была та самая река, которая опоясывала мир. Если верить карте, конечно. Как могла река течь, если ей некуда было течь, если она не имела начала и конца? В Божьей книге, написанной нашими предками под диктовку самих божественных исполинов, было записано, что вращение диска придавало ей движение. Море на карте мира размещалось в центре диска.
В другой же древней книге, на неизвестном языке, но с прекрасными иллюстрациями, мир был шаром. Ни я, ни Устина не нашли на тех картах нашей страны, но, честно, я не так уж хорошо представлял себе, как ее там искать. Я и не был во многих ее местах; сюда же, на Запад, я отправился лишь потому, что именно на Гварду Западного пути некогда нашел управу Агап. А значит, ключ этого Гварды точно описывался в старых фолиантах божников, которые Устина осталась читать после моего поспешного отбытия.
И этим ключом был цвет. Теперь уже я знал и это, и какой именно цвет. Жаль, его здесь не было.
…На реке лежал лед. Наступала зима, подкрадывалась от края мира, края, которого не может быть; и маленькую лодочку, вмерзшую в ил у самого берега, припорошил снег.
Я осмотрелся в прозрачном стылом воздухе и начал спускаться к берегу, придерживаясь за плети багровой, как вчерашний закат, прибрежной ежевики. Все ягоды на ней уже засохли, и все листья стали из зеленых багровыми.
Конечно же, я не собирался возвращаться: ведь Олефир, скорее всего, близко, да и как знать, не пришлось ли уже бежать Устине, оставив свое убежище. Божники не теряли времени; раз меня поджидала Теореза, приманивая зеленью, значит, они уже знали, что мне известен ключ. Они знали это не от Устины – тогда птицы от подруги я уже не дождался бы, – а просто потому, что ведали, что же написано в книгах, которые мы украли.
Мне стоило спешить, пока они не узнали мое имя и не наложили заклятий. Теореза не могла сказать его Олефиру или отослать птицей к жрецам – другое она увидела под капюшоном, а не знакомое ей лицо.
Пара воронов железно перекрикивались в белом небе, медленно падал снег, такой редкий, что я не сразу его заметил. Стояла тишина. Я понимал, что могу не перейти реку. Хотя, подойдя к берегу, убедился, что лед уже достаточно прочен. Наверное, он лег еще вчера – погода иногда и в Центре выкидывала странные штуки, словно и правда зависела от неких незримых колец. Но сейчас она играла мне на руку, и я не стал об этом размышлять.
Лед лег на чистую воду, без снега, и был прозрачен. Слабый ночной снегопад присыпал его, но ветер смел снег с середины реки, и казалось, что я шагаю по воде или по стеклу. Глубина под моими ногами молчала. Только лениво колыхались подо льдом чуть светлые полосы водорослей. Зеленых. Но я не мог достать их.
Я шел, глядя в завораживающую глубину, и заметил движение.
То, что я считал очертаниями подводного рельефа, тенями в струях воды, сдвинулось, стремительно воспарив к поверхности. И ударило снизу в лед.
Огромный рот прижался к ледяной глади. Он поглотил бы и меня, и пару лодок за раз.
– Остановись! Ты в ужасе побежишь назад, когда доберешься до края мира!
Голос звучал словно из бочки, глухо, мощно, но разборчиво. Дрожь прошла по доспеху.
Я не стал отвечать ему.
– Ты станешь искать убежища, но будет поздно!
По льду пошла трещина, и я ускорил шаг, радуясь широким подошвам. Жаль, весил я в доспехе немало.
– Ты не вернешься!
Вместо ответа я побежал как мог, ибо оно снова ударило в лед, он треснул, и стылая вода хлынула по глади. Трещина с сухим хрустом обогнала меня в долю секунды; а за ней другая. Вода из трещин примерзала на бегу. Я прибавил ходу, поскользнулся и упал на колено и руку. Лязгнули склянки в сумке, и, поднявшись, на бегу я распахнул ее, чтобы проверить, целы ли. Мне бы ничего не сделалось, но проливать их содержимое на льду я не хотел.