Костяной
Шрифт:
Я открыл рот отвечать ему как положено, но осекся: тень моя под ногами шевельнулась, различимее сделались холодные лица Ивана и Мари, бледно зажглись птичьи глаза собак.
А вот это мне совсем не по нраву пришлось. Я поднял голову, молясь всякому, о ком знал, о ком слышал хоть раз, чьи имена видел хоть мельком на старых черных страницах, что можно читать только в темноте; молясь, чтобы это Луна вышла из-за туч. Но в Лесу посветлело не от того, ох, не от того. Я обернулся и увидел, как сквозь Лес, оседлав черную тень, ко мне
Она проявилась в ночи, словно соткалась из теней и света, темноты и пространства меж темнотой и светом, но я знал, что она тоже приехала своей дорогой.
Белая Катарина, хозяйка здешних мест.
У меня была одна надежа выжить: я не успел ничего взять.
Не успели перемолвиться.
Вот от чего Крапива пролегла неводом поперек моей груди. Зачуяла, прежде всех моих собак, прежде меня самого.
Не видел я Белой Катарины прежде, а и не думал, что придет пора свидеться. Странное дело, мнилось мне в ней будто что-то знакомое.
Словно мы доводились друг другу дальними сродственниками.
А здесь ли она уродилась, Катарина, подумалось мне. Или, как я, не этого гнезда птица.
– Вам здесь не место, Князевы люди, – заговорила она. – На моей глубине не вам ходить.
В голосе ее не было ни тепла, ни холода, ни красок.
Я положил ладонь на шею коня. Склонил голову:
– Здравствуй, Белая.
– Здравствуй, Белая, – эхом поддержала меня Марь.
Она редко говорила, больше пела. От голоса ее тянуло пожаром. Лес таких не любит, а существа с медленной холодной кровью навроде Катарины – тем паче.
– Не по своему хотению в гости пожаловали. Заберем, что нам причитается, с тем и отбудем. Не серчай, Белая, а только пустыми не вернемся.
Я поднял руку и показал ей Княжий перстень Ловчего, сидевший поверх перчатки. Круглый прозрачный камень, а в камне том – заговоренная монета, белым туманом залитая, и все движется в тумане оном, шевелится, рассыпает искры…
Я не шевелился.
Белая Катарина завела беседу с Ловчим.
Что же. Говорят, слово преломить что хлеб разделить – сразу после не убивают.
Долго находиться здесь, в самой глубине Леса, ни Ловчие, ни я не могли. Вила безучастно взирала на нас оловянным расплавом глаз. Невольно я задался праздным вопросом, была ли она когда-то человеком. И думает ли она, глядя на нас: были ли мы когда-нибудь такими, как она?
Белой Катарине с трудом давалась человечья речь. Концы волос ее беспрестанно щупали землю, вертелись; потрескивали искры, по отдельным волоскам струился колючий лунный свет. Мне показалось, темнота шевельнулась у нее за спиной. Собаки поджали хвосты и отступили. Даже ярая попятилась.
– Что же, – сказала Белая Катарина. – Раз так, берите.
Иван повернул ко мне холодное лицо.
– Там, – указал он на кромку Леса, – сейчас праздник. Иванов день.
– Не в моем Лесу, – возразила Белая Катарина. – Здесь тебе никого не вешать, Княжий человек.
– Сама вздернешь?
– Зачем? Этот, – она кивнула в мою сторону, – никого не убивал. И не убьет.
От звуков ее голоса вздрагивали, опадали зеленые листья, низким гулом отдавалось эхо над водой. Кажется, звенело что-то внутри, тоскливо, неизбывно, зовуще.
– Здесь его нет, – кивнула Марь. – Псица моя пустое место зрит.
Тихо стало, тяжело. Что-то они решали про себя, что-то ведали.
– Они правы, я тебя не повешу, – с горечью сказал Иван.
– Раньше это делали так, – молвила Марь раздумчиво.
– Если вы не накажете того, кто убил, я пойду в деревню и затанцую там всех до смерти, – произнесла Белая Катарина голосом ровным, гудящим, как пламя в очаге, как ветер в старом колодце.
Зеленоватый свет плесневой Луны лип к ее волосам, впитывался. Казалось, возле нее лунные лучи дрожат, пытаясь изогнуться. Конь выдыхал пар, хотя в ночи было тепло. Это тревожило.
Я смотрел на кольцо; туман сделался тревожно-розовым.
Догадка, прежде блеклая и смутная, как утопленник подо льдом, проступала четче, обретала форму и цвет.
Крапива зашуршала, косточки ее царапнули мою рубашку.
Гроза далеко, подумалось мне. Гроза далеко, а Катарина – воплощение силы, источник ее – близко.
Зачесались зубы, заныли стреноженные печатями кости. Я уже знал, что сделаю.
Белая Катарина, своему дому хозяйка, меня не боялась: обрядили меня в человека крепко, крепко в меня въелись запахи Посада. Чтобы распознать меня настоящего, надо было расстараться поглядеть через печати.
Прости, звездная сестрица, заря-заряница.
Крапива легла в мою руку, я замахнулся. Колдун качнулся, справедливо полагая, что удар его.
Только Крапива упала на Катарину. Она замешкалась – всего на мгновение, но мне хватило с избытком. Я прыгнул прямо с седла, сшибая Белую наземь.
Руки обожгло, точно я погрузил их в полое пламя.
Катарина повернула голову, открыла рот, и я увидел растущий в недрах глотки синий огонь. Взглядом ударило, как обухом в лицо, Лес вздрогнул, шарахнулись собаки.
…Я впился зубами в ее шею, сразу под челюстью. Слабые, слабые зубы человеческие, но их хватило, чтобы вспороть ослепительно-острую нежную кожу. В рот толкнулась горячая, ледяная, горькая, сладкая, соленая, пряная кровь Катарины. Я торопливо сглатывал, держа добычу.
Катарина билась подо мной, словно крупная рыба, вздрагивала, как вздрагивает женщина в любовной истоме.
Она сумела сбросить Крапиву, но я к тому времени успел достаточно.
Все случилось так скоро, что я не успел ничего обдумать, ничего сообразить.