Костюмер
Шрифт:
СЭР ДЖОН. А ну дыхни!
НОРМАН (дыхнув как-то в сторону). Вот. Я же говорил: слаще, чем у самого Уинстона Черчилля.
СЭР ДЖОН. Пьяный ты мне ни к чему.
Входит Миледи; она уже в обычном платье.
МИЛЕДИ. Еще не переоделся?
СЭР ДЖОН. Я сегодня какой-то вялый, кисонька.
МИЛЕДИ. Я не буду тебя ждать. Поеду домой, посмотрю не удастся ли разжечь камни.
СЭР ДЖОН. Я не задержусь.
МИЛЕДИ.
НОРМАН. Нет. Терпеть не могу, когда меня благодарят.
Она уходит.
СЭР ДЖОН. Добрая женщина.
Сэр Джон медленно, усталым движением накладывает на кожу кольдкрем. В дверь стучит Оксенби.
Кто там?
ОКСЕНБИ. Мистер Оксенби.
Сэр Джон делает жест, означающий, что он не хочет его видеть. Норман приоткрывает дверь.
НОРМАН. Что вы хотите?
ОКСЕНБИ. Свою рукопись. Он не станет ее читать, я знаю.
НОРМАН. Говорите чуть потише. Он еще не ушел. Подождите здесь. Он сегодня какой-то вялый. (Начинает искать рукопись мистера Оксенби, тот ждет в дверях).
ОКСЕНБИ (нарочито громко). Ну да, он устал от всех этих своих призывов — бороться и выстоять.
НОРМАН (бросается к двери). Не надо, мистер Оксенби!..
ОКСЕНБИ (шипит). Старомодный лицемер!
СЭР ДЖОН. Что, что?
НОРМАН. Не надо сейчас, мистер Оксенби!..
ОКСЕНБИ. Смерть тиранам!
СЭР ДЖОН. Что? Что он сказал?
Норман находит рукопись пьесы и отдает ее мистеру Оксенби.
ОКСЕНБИ. Передайте ему, что я буду искать новый ангажемент. Я пойду в труппу, где не будет тирана.
НОРМАН. Кто же возглавит такую труппу?
ОКСЕНБИ. Я сам. (Улыбается).
НОРМАН. Все-таки не списывайте его со счета. И меня тоже. И миледи. Она дама благородная… Ее папаша…
ОКСЕНБИ. Видал я его. В роли Калибана. Грим был хороший, и все.
СЭР ДЖОН. Закройте дверь!
НОРМАН. Имели бы чуть больше успеха, были бы подобрей, мистер Оксенби…
ОКСЕНБИ. Ваш нос сегодня краснее обычного, Норман. (Уходит).
НОРМАН (ему вслед). Много ты понимаешь!..
СЭР ДЖОН. Что он хотел?
В коридор входит Айрин и останавливается у распахнутой двери.
АЙРИН. Спокойной ночи, сэр Джон. Спокойной ночи, Норман.
НОРМАН. Беги быстрее, и ты еще прихватишь мистера Оксенби.
Айрин уходит. Сэр Джон опять принимается накладывать кольдкрем; когда все лицо исчезает под ним и грим расплывается в пятна, из груди старика вдруг вырывается стон. По — видимому, он не может пошевелиться.
Что с вами, сэр?
СЭР ДЖОН (опять со стоном). Я… устал… Ужасно устал. Вся комната пляшет перед глазами. Надо лечь…
Норман спешит к нему на помощь и подводит его к кушетке. Сэр Джон откидывается на подушки. Попробуй достать мне такси в этой злосчастной дыре.
НОРМАН. Успеем еще.
Сэр Джон молчит. Норман берет комок ваты и принимается стирать грим с его лица. Сэр Джон начинает плакать.
Не плачьте, сэр. Не надо.
СЭР ДЖОН. Ничего не осталось.
НОРМАН. Сейчас же перестаньте. Был у меня один друг…
СЭР ДЖОН. Умоляю тебя, меня уже просто тошнит от твоих друзей. Их у тебя без числа. Причем всяких: чувствительных, унылых, впавших в отчаяние…
НОРМАН. Это же прекрасно.
СЭР ДЖОН (после паузы). Ну прости меня. Я не навязываюсь, но считай и меня своим другом…
НОРМАН….Никогда не впадающим в отчаяние.
СЭР ДЖОН. Я же извинился.
НОРМАН. Никогда, никогда не впадающим в отчаяние. Да. Разве что изредка. По ночам. Или на рождество, когда некому играть пантомиму. Но в театре с ним такого не случалось. Никогда. Чувствителен он — возможно, неблагодарен — нет! Уж слишком, как говорится, он думает о других. В его епархии есть все. И красота. И солнечный свет. Здесь всякая боль переносима. И неведомо уныние. Никому. Ибо мы побратались кровью. Я человек мягкий, бесспорно. Обидчивый. Таким уж уродился. Легко ранимый, но это же не порок. Я здесь тоже не из корысти. Никто не может обвинить меня в низменных побуждениях. У меня есть все, что мне надо, и я никому ни с чем не навязываюсь. Конечно, не все у меня получается. Но я никогда, никогда не впадаю в отчаяние.
СЭР ДЖОН. Я начал сочинять «Мою жизнь».
НОРМАН. Что?
СЭР ДЖОН. Принеси мне. Мою книгу. Я написал вступление…
Норман подает ему тетрадку. Найди это место.
НОРМАН (полистав тетрадку). Не больно-то много…
СЭР ДЖОН. Что там написано?
НОРМАН (читает). «Моя жизнь». Далее идет посвящение. «Эта книга посвящается Моей Любимой Кисоньке, которая была моей неизменной вдохновительницей. Всем настоящим артистам, неизменно сохраняющим веру и стойкость. А также всем тем, кто отдает театру свои силы, не обретая за это большой славы: осветителям, плотникам, бутафорам рабочим сцены. Публике, которая смеется вместе с нами и льет слезы и которая, понимая и сочувствуя, настраивает свое сердце в унисон с нашим. И наконец…» (Уже от се- бя). Но, сэр!.. (Опять читает), «…памяти Шекспира, про- славлению коего служит наш труд».