Кот в сапогах
Шрифт:
— Раздавая тумаки, ты можешь и схлопотать их.
— Нас много.
— Мой дорогой Сент-Обен, — сказал Дюссо, являя пример деликатности, — я подожду вас в карете.
— Я скоро…
Делормель предложил молодому человеку, с которым он свел знакомство в день ареста Робеспьера, комнату в своем особняке. Движимый чем-то вроде отеческой приязни, он выхлопотал ему и должность: красивого почерка оказалось достаточно, чтобы его приняли на службу в Комиссию по планам военных кампаний. Сент-Обен туда и носа не казал, не считая дней выплаты жалованья. Что до Розали, Делормель нашел ее — можно даже сказать, «приобрел», — листая «Брачный указатель», газету, выходившую по вторникам и пятницам, по которой выбираешь себе спутника жизни по объявлениям, наудачу, как в лотерее.
Первого же визита Розали оказалось достаточно: Делормелю захотелось покрасоваться об руку с очаровательной супругой; итак, он выводил ее в свет, а на прочее плевал. Может быть, его
Перед колоннадой у входа в «Амбигю-Комик» было не протолкнуться от множества шикарных карет и лошадей. Станислас Фрерон, мгновенно узнаваемый по своему белокурому парику, женственной повадке и бледно-голубому костюму, полы которого хлопали его по икрам, шел, пробивая себе дорогу среди густой толпы буржуа и простолюдинов, столпившихся на крыльце и у кассовых окошек. Его сопровождали молодая женщина с волосами, зачесанными наверх и скрученными узлом, скорее раздетая, чем одетая, наподобие Дианы-охотницы — в короткой прозрачной тунике, — и маленький сухощавый человек без возраста, но, пожалуй, молодой, чей угрюмый вид, плохонький редингот и трость, которую он держал, словно шпагу, побуждали других зрителей сторониться. Стало быть, Фрерон пригласил генерала Буонапарте и потаскушку на «Безумие дня» — комедию, о которой в Париже было много разговоров, хотя никто ее еще не видел. В фойе, где они условились встретиться, мюскадены замахали своими утяжеленными тростями, радостно приветствуя Фрерона, а когда он повлек своих гостей на лестницу, ведущую к ложам, затянули «Пробуждение народа», нечто вроде «Антимарсельезы» на музыку Гаво:
Всем виновным в злодействах отныне — война! Им живыми от нас никогда не уйти! Им придется за все расплатиться сполна — Их настигни, о, друг мой, и всем отомсти!Буонапарте вошел в ложу вслед за Фрероном и его подружкой. Трехъярусную люстру только готовились зажечь и поднять на цепях к потолку, но свечи рампы уже горели, как и канделябры на авансцене. Зала наполнялась публикой: буржуа и кое-кто из мюскаденов — в ложах, народ в партере, и все это кудахчет, обменивается приветствиями, да уже и перебранки затевает.
— Я предчувствую сильную качку, — сказал Фрерон, садясь.
— Сильную что? — переспросила девица.
— Драку, — лаконично пояснил Буонапарте, испытующим взглядом обшаривая залу.
— Посмотрите на них, они все пришли сюда, чтобы помахать кулаками…
Девушка, опершись на обитый бархатом бортик ложи, вытянула шею, чтобы лучше видеть группу мюскаденов, занявшую центр залы. Тут подняли занавес, и стало относительно тихо. На сцене карикатурный мюскаден с мучнисто набеленным лицом, в гигантской шляпе, похожих на лупы очках, сползающих на кончик носа, и галстуке, топорщащемся на уровне губ, задекламировал, гундося:
— Я, когда вихозю из Пале-Рояля, полозительно делаюсь больным, уверяю вас!
— Тебя призывает Вандея! — возгласил в ответ фанфарон в костюме жандарма.
— Вандея? Какой ужас! А где это?
— Пусть эти шуты и отправляются в Вандею! — выкрикнул зритель из партера.
— В Вандею! В Вандею! — завыли его соседи.
Стул, брошенный откуда-то с балкона, оглоушил двух крикунов, и его падение стало сигналом к атаке. Полетели новые стулья, в воздухе замелькали шляпы, трости, башмаки, буржуа в своих ложах присели на корточки, прячась от метательных снарядов. Шайка мюскаденов заметалась по рядам, щедро раздавая кому ни попадя палочные удары. Сент-Обен первым вскарабкался на сцену, за ним последовала еще дюжина его приятелей. Он вырвал текст пьесы из рук суфлера, разорвал его, потоптал, а несколько разрозненных страниц швырнул в зал, не переставая орать:
— В Вандею кривляк!
— Долой привилегированных! Снова спасу от них нет!
Сент-Обен загорланил «Пробуждение народа», хор его сторонников подхватил, простолюдины в ответ звучно грянули «Марсельезу».
— Станислас, — шепнула девушка на ухо Фрерону, — этот молодой человек мне любопытен.
— Сент-Обен? Я его вам представлю, моя красавица.
— После спектакля?
— Если ему не наставят слишком много шишек.
— А может быть, вы пригласите его завтра к виконту? Я там буду.
— Если он захочет, приглашу.
— А вы, генерал, будете у Барраса? О, да он исчез.
Фрерон, в свою очередь обернувшись, заметил:
— Должно быть, баталии этого рода не представляют интереса для артиллериста.
Буонапарте ушел, как только появился полицейский комиссар секции Тампль со своей перевязью и пригрозил очистить залу. Представление все равно не могло продолжиться, его заменили брань, пение и палочные удары.
Ни
В этой поганой дыре Наполеона душила ярость, он проклинал город с его оглушающей суетой, от которой честолюбцу не уйти. Что тут можно поделать? Куда денешься? Кто станет слушать такого хилого, скверно одетого брюзгу, злобного, как клещ, хотя, впрочем, если надо, и обольстительного, когда он поглядывает голубыми глазами на дам? Но в ту ночь, выйдя из театра, он устремил этот свой завораживающий взгляд на картину совсем иного рода.
Несчастные выстроились в длинную очередь у входа в еще закрытую булочную, чтобы через несколько часов быть первыми, когда станут выдавать их жалкую порцию черного вязкого хлеба. Буонапарте прикинул, сколько их, — пожалуй, около тысячи. Впрочем, они стояли в таких же очередях за маслом, свечами, углем — молчаливые, помятые, серые. Это были рабочие без работы, женщины без надежды, разорившиеся рантье, уже распродавшие свою посуду и мебель, служащие, потерявшие свои места в конторе или на фабрике. Только что одна из гражданок, не имея чем накормить своего ребенка, привязала его к себе и бросилась в реку. Таких, что ни день, находили в Сене, а то и просто на перекрестках, где они умирали от истощения. С тех пор как Робеспьеру пришел конец, у них больше не стало хозяина. Большинство якобинских вождей были выведены из игры. Каррье гильотинирован, Бийо-Варенн и Колло д’Эрбуа сосланы в Гвиану, Фуше вынужден скрываться из-за массовых убийств, которые он учинил в Лионе. Народ предпочитает побежденных, сказал себе Буонапарте, пусть даже дикарей, этим продажным правителям, по чьей вине он голодает.
Картофель за два месяца подорожал втрое, а цена на мясо выросла аж в семнадцать раз. Деньги существовали скорее условно: бумажные ассигнаты, которые Конвент печатал почем зря, годились разве что на подтирку, и если в марте луидор стоил двести пятьдесят франков, то ныне — уже тысячу. Зима выдалась суровая, Сена замерзла, дров и угля не хватало. Нужду испытывали буквально все, не считая окружения Барраса. Между тем в Париже скопилось много зерна, оно до отказа наполняло склады, бдительно охраняемые, но плохо проветриваемые: поскольку его туда засыпали отсыревшим в дождливую пору, оно сперва прорастало, затем начинало гнить. Ответственность за рост цен несло продовольственное ведомство: муку, которая очень дорого продавалась в Париже, везли затем в провинцию, чтобы сбывать там еще дороже. Это было известно. Это обсуждалось. Это рождало гнев. Граждане толковали о том, что ничего невозможно достать, о плутовстве спекулянтов и алчности торговцев, о неслыханных притязаниях земледельцев, требующих, чтобы им платили золотом.
Буонапарте подходил к этим группам, толпящимся посреди улицы перед опустошенными магазинами. Голоса звучали все резче, раздражение нарастало:
— Куда девается все это зерно, которое свозят в Париж? Что они там, правительство, с ним делают?
— Хранят на складах, чтобы кормить войско.
— Скажешь тоже!
— Надо с ними посчитаться, с этими негодяями!
— Слишком долго они нас дурачили!
— Уже год как хлеба не видим!
В глубоком раздумье подходя к своему дому, Буонапарте увидел женщину: стоя на четвереньках, она пыталась вырвать кость из пасти желтой собаки.