Котэрра
Шрифт:
И подбежала к каминной полке. Схватила меня. «Вот тебе! — закричала она и подняла высоко над головой. — Гадкий кусок фарфора!». «Нет! — закричала Мария и бросилась к сестре. — Не надо!». Она вцепилась в Аннины руки. «Пожалуйста! Пожалуйста, не надо!». Анна вырывалась и рычала. Мария хватала за ее кисти. «Не надо, не надо! Она не твоя! Она мамина! И папина!».
Мария упала и потянула сестру вниз. Обе свалились на колени, намертво впившись в меня. Анна уже не плакала, Мария не кричала. Они смотрели друг на друга. Долго. И тихо.
Затем отпустили меня. Одновременно. Я упала на пол и потеряла кончик хвоста.
Они
И потянулись, одновременно. Аккуратно взяли. Анна положила меня в ладони Марии.
«У кошки отвалился хвостик, — сказала Мария. — У кошки… хвостик… Папа кошку чини-чини».
И тоже заплакала.
Я прижималась к ее груди и слышала хриплые вздохи. Анна сидела близко-близко. И я слышала Аннино колотящееся сердце.
Мы стали жить одни. То есть, конечно, с нами в доме жила Старая Мисс, и конечно, с нами в доме жила Толстая Молли, и конечно, в наш дом приходила родня. Но мы жили одни. Через три года в гостиной появился молодой человек. Совершенно новый молодой человек. Безусый и темноволосый, с добрыми серыми глазами и чуть кривоватым носом. Человек носил черный сюртук, белый воротничок под горло и обращался ко всем очень почтительно, а к Марии — робко. Человек мне понравился.
Еще через год Мария стояла в гостиной, повязывая ленты дорожной шляпки. И вокруг стояли коричневые потертые чемоданы. И Толстая Молли стояла. И Старая Мисс. И вся родня. И, разумеется, все уже тысячу раз поздравили новобрачную. И, разумеется, тысячу раз попричитали о том, что она уезжает.
Уезжала Мария Анна далеко. В страну, где пишут иероглифами и едят рис, где лица желтые, а волосы черные. Она уезжала в Китай. Потому что безусый молодой человек был миссионером.
Последней подошла Анна. Девочки обнялись и долго-долго не разжимали рук. Тактично удалилась родня, за ней — Старая Мисс, за ней — Толстая Молли, за ней — молодой человек, а сестры все держались друг за друга, будто если отпустят — исчезнут навсегда.
Не навсегда, но все же Мария уехала. Анна осталась. И с тех пор в доме похолодало еще больше.
Анна училась, затем перестала. Она приходила в дом и уходила из дома. И иногда даже Старая Мисс не знала, где та пропадает. Я — знала. Потому что Анна мне рассказывала. Возвращаясь вечером, говорила со мной, сидя в темной гостиной. Мне совсем не нравилось то, что она рассказывала. Я протестующе мяукала, но Анна не слышала. Жаль, но почти все люди так устроены.
От Марии приходили письма, Анна читала их мне вслух. Писала в ответ. Не всегда правду. Как бы ни была далека Мария, за нее я беспокоилась гораздо меньше, чем за ее сестру.
Анна теперь полюбила платья: сиреневые-васильковые-малиновые… Временами в нашей гостиной появлялись молодые люди. Старая Мисс поджимала губы, когда их видела, а Толстая Молли плакала в уголке между кухней и кладовкой. Я слышала ее — у меня очень хороший слух. Однажды Анна вошла ко мне в комнату. Лицо у нее было белое-белое, она сделала несколько шагов и повалилась на стул, тяжело дыша и с каждой секундой становясь все бледнее и бледнее. «Что-то мне плохо, — сказала она. — Что-то плохо… Надо позвать Молли…». И упала со стула.
Я мяукала так громко, как только могла. Но, конечно, меня никто не слышал. Однако через несколько минут в гостиную заглянула Старая Мисс. «Боже мой! — воскликнула она. — Боже мой!». И на ее
К нам опять приехал доктор. Не тот, что пытался помочь хозяйке, другой… Он долго не выходил из комнаты Анны, а когда вышел, принялся шептаться со Старой Мисс… «Ох, доктор! Вы уверены?»… а потом — с Толстой Молли… «Ах, какая беда, какая беда!».
Я ничего не узнала тогда. Я поняла лишь потом. Да и все поняли.
Потому что через три месяца живот у Анны стал сильно заметен.
«Как ты могла, юная леди…», — вздыхала Старая Мисс. «Птенчик мой милый, что же ты так», — плакала Толстая Молли. Анна Мария не отвечала им.
Недобрым темным вечером (часы рядом со мной как раз оттикали семь) в гостиной возник высокий угрюмый молодой человек. Из тех, что ошивались здесь раньше. В доме не было ни Старой Мисс, ни Толстой Молли, только Анна. И она говорила с ним. То есть она — говорила, а он — орал. Она опускала голову, а он задирал нос. Она просила, он отказывал. И наконец Анна не выдержала. Тоже воскликнула, встала, попыталась приказать. Тот вдруг схватил кочергу. Нашу массивную каминную кочергу. И одним ударом разломал стул. Анна закричала еще сильнее. Он размолотил стол. Анна хотела убежать. Но ей не так просто было это сделать. Молодой человек заставил ее остаться. «Запомни! — сказал он. — Попробуешь заикнуться, я тебя…». Он третий раз под нял кочергу и взмахнул ей над каминной полкой, где стояла я. «Не смей! Это мамина!» — закричала Анна Мария и загородила меня. Кочерга опустилась на ее плечо.
Анна Мария рухнула. Я — на нее. Молодой человек сильно испугался. Он бросил кочергу и кинулся прочь из гостиной. А я скатилась и упала на пол. Прямо перед лицом Анны. Она открыла глаза. «Лапка, — шепнула она. — Он разбил тебе лапку, кошка…».
И мы с ней остались лежать на полу.
Потом вернулась Толстая Молли… «Деточка моя! Что с тобой?!»… и Старая Мисс… «Боже мой, Боже мой! Скорее вызовите доктора!».
Две с половиной недели Анна провела в постели, а едва оправившись, написала письмо сестре.
«Она приедет, — сказала она мне. — Если сможет, конечно. Хорошо бы она смогла…». В глазах ее была лихорадка, и ни слезинки.
Прошло три месяца, Мария действительно вернулась, вместе со своим мужем-миссионером. Оба выглядели похудевшими, оба потеряли тот хрупко-бледный цвет кожи, которым долгие века гордились их предки и родственники. Но приобрели то, чем могут гордиться сами (только они, конечно, не будут гордиться): взгляд, подаренный друг другу, помощь для всех, кому нужно, и много-много любви… для Старой Мисс, для Толстой Молли, а больше всего — для Анны.
Раньше, в ожидании сестры, Анна Мария часто подходила к окну и смотрела на улицу. Сейчас она с ней почти не разговаривала, все чаще закрывалась в своей комнате и сидела там. Мария не торопила.
Был вечер субботы, когда в гостиную, где Анна грелась возле камина, вошел молодой миссионер. Я видела, как она дернулась, но все же осталась. И в тот вечер я впервые за долгое время услышала, как она произносит что-то длиннее, чем «доброе утро», «спасибо» и «извините, я плохо себя чувствую». Я слышала, что к двери приблизилась Мария Анна и на цыпочках удалилась, не мешая разговору. Потому что Анна Мария рассказывала всё. И в ее глазах снова была лихорадка, и ни единой слезинки.