Ковчег для незваных
Шрифт:
Каждое ее слово камнем откладывалось в нем, все утяжеляя и утяжеляя темный груз перепо-лнявшей его горечи. Ему казалось, что сквозь него, сквозь его тело, сердце, душу передернута одна-единственная раскаленная и звенящая болевая струна, конечный звук которой нестерпи-мым жжением отдавался в гортани. Никогда раньше Золотареву не приходилось испытывать подобной муки и такого удушья: от него, как плод от пуповины, с болью и стоном отсекалась часть его самого, и уже невосполнимая часть. И горячечно забываясь в ночи, он с отчаяньем подытожил: "Кончен бал!"
4
В отличие от большинства городских учреждений, в райотделе НКВД царила внушительная тишина, прерываемая лишь постукиванием
– Заходи, заходи, комсомол!
– бросился ему навстречу Алимушкин, словно только и сидел в ожидании Золотарева.
– Пошли сразу по начальству, разговор будет.
– И затем заискивающе гоготнул вслед его провожатой.
– Наладь-ка нам потом чайку, Верунчик!
– Тут же подмигнул спутнику.
– Видал тоже бабца? В гражданскую офицерье на ленточки на допросах полосовала, по всей Сызрано-Вяземской славилась, теперь у нас вот завсектором век доживает. Он вдруг на ходу приосанился, почтительно, но бодро постучал в обитую клеенкой дверь, легонько потянул ее на себя.
– Входи.
В большой пустоватой комнате - стол, несколько стульев вдоль глухой стены, табурет, привинченный к полу у самого входа, портрет Дзержинского над столом - навстречу им подался бритым наголо черепом ширококостый, почти квадратный человек с двумя шпалами в петлицах суконной гимнастерки и орденом Красного Знамени на пухлой груди:
– Это и есть твой замечательный парень, товарищ Алимушкин?
– Слова он выговаривал медленно, правильно, с заметным усилием, выдавая этим свое нерусское происхождение.
– Послушаем твоего замечательного парня, товарищ Алимушкин.
Стоя сбоку, чуть позади Золотарева, лейтенант локтем ободряюще толкнул его:
– Докладывай, комсомол, не робей!
Золотарев знал, чего от него ждут и, случись это в другой раз и в иной ситуации, ему не при-шлось бы долго раздумывать над линией своего поведения. Но сейчас, прежде чем безоглядно пуститься по привычной наклонной, он на мгновение замер и похолодел, словно перед прыжком в студеную воду.
Правда колебание это длилось ровно столько времени, сколько нужно, чтобы набрать полную грудь воздуха, а затем его понесло без сучка и задоринки, как по надежной шпаргалке. Он разливался перед ними хорошо вышколенным соловьем, на ходу угадывая их желания и не ожидая понуканий или подсказок: он жег мосты, он развеивал душу по ветру, он окончательно прощался с самим собою, ему не о чем было больше сожалеть и не в чем раскаиваться. Семь бед - один ответ!
По его выходило, что на разъезде советской власти не существует, что там определенно намечается подпольная организация и что, если не пресечь враждебный заговор сейчас, его уча-стники могут в самое ближайшее время перейти к открытым террористическим выступлениям.
– Так.
– Майор одним сильным движением оттолкнулся ладонями от стола и вместе с креслом отъехал к стене позади себя.
– Ваше мнение, товарищ Алимушкин?
Тот мгновенно потемнел, вытянулся, будто борзая, изобразив стойку, и хрипло выдохнул:
– Брать.
– И повторил еще тише, на сплошном сипении.
– Брать немедленно.
Еще одним усилием майор повернулся с креслом боком к ним, в кресле же обогнул стол, выкатился чуть ли на середину кабинета, и только тут Золотарев уяснил для себя причину его слоноподобной усидчивости: кресло оказалось инвалидной каталкой с обычным ручным управ-лением. Нижняя часть туловища от самого пояса была тщательно прикрыта у него чем-то вроде пледа или накидки.
– Значит, ваше мнение - брать, товарищ Алимушкин?
– Он исподлобья цепко посверли-вал их взыскующим взглядом, деловито потирая при этом пухлые, в темной поросли руки.
– Он что, может быть, штундист?
– Какое там, товарищ Лямпе!
– Алимушкин явно не понял начальника, но, видно, на всякий случай решил не подавать вида.
– Просто воду мутит, балалаечник, знаю я этого Хохлушкина сызмальства, всегда такой был.
– Так.
– Глядя на них, майор все потирал и потирал руки, будто отмывая их от чего-то очень въедливого.
– Взять, товарищ Алимушкин, никогда не поздно. Подумать надо, взвесить. Я смотрел его анкету, человек из пролетарской семьи, из беднейших крестьян. Какой будет политический эффект?
– На всякий чих не наздравствуешься, товарищ Лямпе.
– Алимушкин вновь засучил ногами на месте.
– Пресечь надо без задержки, а то дальше пойдет, концы потеряем.
– В его напряженном голосе засквозила едва скрываемая угроза: знал, уверен был, пролаза, что в случае чего не спасут начальника ни ордена, ни заслуги, в эти поры и покозырнее тузов на распыл пускали. Бдительность притупляем, товарищ Лямпе.
– Может быть, действительно штундист?
– Тот равнодушно пропустил угрозу мимо ушей, смотрел на них все так же исподлобья, с отрешенной задумчивостью.
– Или сектант, я таких много встречал.
– Опустив лобастую голову, он продолжил скорее для себя, чем для них.
– Мой отец был штундистом, мой дед был штундистом, я вырос среди штундистов. Это были простые темные люди, но они стояли за справедливость и равенство. Они понимали это по-своему, они еще не знали тогда великого Маркса, не знали великого Ленина, они сердцем верили, что все должно быть справедливо. Может быть, Хохлушкин этот ваш тоже из таких?
– Он вдруг вновь вскинулся, вопросительно уставившись на Золотарева.
– Может быть, наш замечательный парень еще подумает, взвесит свои слова? Может быть, еще есть возможности решить вопрос непосредственно в коллективе?
На этот раз Золотарев даже не поперхнулся, отчеканил уверенно, без запинки:
– Бесполезно, товарищ Лямпе, коллектив окончательно разложен, необходимы крайние меры.
– Если так, - у того жестко напрягся подбородок и равнодушно потухли глаза, - идите оформляйте, я подпишу.
– Он опять с усилием потер руки и отвернулся, как бы предоставляя их самим себе.
– Пусть отвечает по закону.
– Каталка резко развернулась, вновь направляясь к столу.
– Заодно заканчивайте с этими двумя из Бобрик-Донского. Надо выяснить, кто стоит за ними: в одиночку весовщик и дежурный по станции не могли работать, здесь опытная рука чувствуется. Можете идти.
Когда они вышли, Алимушкин полуобнял Золотарева за плечи, коротко притиснул к себе, а затем подтолкнул вперед:
– Сработаем за милую душу.
– Увлекая гостя в свой кабинет, он возбужденно сопел в предвкушении добычи.
– Лямпе наш тоже чудит, любит помитинговать, как будто гражданская война за околицей. Его послушать, враг, значит, в золотых погонах, а все прочие - братья и сестры, а враг он нынче кругом прячется, в родном доме укусить норовит.
– Он чуть ли не втолкнул его в кабинет, вошел следом, кивнув на место у стола.
– Садись, пиши. Как у Лямпе рассказывал, так и пиши, все до точки.
– Но и усевшись за стол напротив Золотарева, он все еще не мог успокоиться.
– "По закону"! Воля мирового пролетариата - вот наш закон! Да и чего с него взять, одно слово - немец! Насчет Рассеи-матушки ни бум-бум.