Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
— Я сам, мамо, я сам, — повел плечами парубок.
— Но все же, голубь мой, как ты сюда попал? — еле сдерживая улыбку, спросил епископ: ему вдруг захотелось что-нибудь узнать об этом простодушном богатыре.
— Вы же сами, владыко, пригласили меня сюда! — от души дивясь несуразности вопроса, ответил парубок и пощупал свой распухший от падения в полете и уже довольно красный нос, затем что ему снова показалось, будто он опять летит куда-то, но не вниз, в ту канаву, а вверх, только вверх, взмывая на сильных крыльях, кои росли и росли у него за спиной, не на гусиных или лебединых, а, как мы сказали бы теперь,
— Я? Тебя? Позвал? — удивился епископ.
— Пригласили, владыко.
— Когда же?
— Вы сами велели привести меня к вашему преосвященству.
— Не помню.
— Вы же приказали поймать и привести меня сюда, панотче. Но… я сам себя поймал. И вот я здесь! Пришел.
— Зачем?
— Так то ж был я! — простодушно признался Михайлик.
— Ты? Где был? — делая вид, будто ничего не понимает, спросил архиерей.
— Это же он, вот этот голодранец, схватил у Подолянки золотой кубок! — выскочил и Пампушка.
— Ага, это я, — с готовностью подтвердил Михайлик.
— Да, это мы схватили, — подтвердила и матинка.
Мельхиседек и на этот раз не мог сдержать невольную улыбку.
Да и все улыбались доброжелательно.
Почему?
Кто знает…
Может, сей простосердечный хлопец, никому не известный здесь, вдруг чем-то привлек отцовские сердца суровых людей.
А может, то матинка его, немного странная и чуть смешная, умилительно кроткая в своей материнской тревоге, в заботе, может, это она, к сыну душой прикипая, тронула каждого, кто видел ее там.
Не знаю…
Но все улыбались.
Только пан Пампушка вдруг спросил у владыки:
— Прикажете взять?
— Кого взять?
— Этого молодого дерзилу.
— Куда взять?
— В темницу.
— Зачем же меня брать? — спросил Михайлик. — Хотите меня сожрать, пан Куча, даже не спросив, как зовут?
— Зовут его Михайликом, — буркнул Пампушка-Стародупский. И добавил — Я всегда знаю, кого как зовут. Я всегда знаю, что делаю, кого беру, кого глотаю: не жди ничего путного от пса приблудного. А этот Михайлик…
— Кто ты такой? — спросил у парубка епископ.
— Пока еще никто, — грустно ответил хлопец.
— Где ты живешь?
— Пока еще нигде.
— Зачем же ты бесчинствуешь?
Михайлик, робея перед его преосвященством и зная свою вину, промолчал.
— Зачем ты схватил кубок?
— Затем, что кубок золотой! — быстро заключил Пампушка.
Михайлик еще сильней смутился, растерялся, вспыхнул, осерчал.
Но юношеское смущение снова взяло в нем верх, и хлопец, уставясь глазами в архиерея, так по-детски вспыхнул, и затаенная улыбка изнутри осветила покрытое золотым пушком лицо, тронула губы, сверкнула перлами зубов и так зажгла ему зеницы, аж сердце екнуло у старого архиерея, — своих-то детей у него не было никогда, — и все в покоях улыбнулись парубку, затем что не улыбнуться не могли.
И владыка сказал ему:
— Возверзи печаль твою на господа… —
— Я и сам не знаю, как то все сталось, — просто ответил хлопец.
— Ты, вишь, посягнул на честь Ярины Подолянки! — тоненько протрубил пан Хивря, кивнув на племянницу архиерея, которая опять внесла поднос со столетней терновкой и стояла тут же, спокойная, величавая и, казалось, уж вовсе не обескураженная тем переполохом.
— Я? Посягнул на честь? — степенно переспросил Михайлик. — Я?.. Так это ж хорошо!
И просиял.
— Я это поправлю, — сказал парубок.
— То есть как? — спросил сбитый с толку епископ.
— Улажу.
— Не понимаю.
— Я женюсь на ней, — стараясь не смотреть на Ярину, простодушно провозгласил Михайлик.
— Ого?! — вырвалось у панны Подолянки.
— Бултых, как жаба в болото! — пискнул Хивря.
— Мы женимся, — с достоинством подтвердила и святоха Явдоха.
— Так безотлагательно? — спросил епископ, торопея от удивления перед нахальным хлопцем.
А все захохотали.
— Здравствуй, девонька, я твой жених? — хихикнул Хивря.
— Хоть бы у меня спросил, королевич, — глумливо бросила оборванному Михайлику гордая панна Ярина.
— Я еще не успел, — объяснил хлопец.
— Мы спросим, серденько, — успокоила и мама. — Как положено по закону!
— Спасибо, матинка! — И панна Ярина учтиво улыбнулась матери, ибо хорошо была воспитана в монастырях, и тут же сердито взглянула на Михайлика, даже всем страшно стало, так люто блеснули ее прекрасные очи. — Счастье твое, что ты с мамой, хлопчик! — И ласковым голоском, издеваясь, прибавила — Дай маме ручку!
И пошла к двери та быстроокая Яринка, тоненькая, что былинка, стройная, что лозинка, колючая, что тернинка.
А у порога обернулась:
— И чтоб на глаза мне больше не попадался!
— Ладно, — вспыхнув огнем, покорно и мягко, но громко, с мужским достоинством отозвался Михайлик. — Я не сам приду! — крикнул он ей вслед. — Я не сам! Я пришлю сватов!
— Говорит, как Христа славит, — удивился владыка.
— Рехнулся! — толкнула сына Явдоха.
А панна Ярина, сердитая-пресердитая, невольно замешкавшись у порога, даже поперхнулась тем злым и пренебрежительным словом, коим хотела было осадить молоденького наглеца, так поперхнулась гневным словом, что должна была проглотить его, и, не проронив ни звука, будто галушкой подавившись, нежная панночка быстро ступила на порог, убегая от незлобивого, но все же пробирающего хохота, что так дружно грянул за ее спиной, ибо в тот миг опять Михайлик преупрямо повторил:
— Я их пришлю-таки… сватов!
«Птенец желторотый! — зло подумала панна о парубке, хотя ей было и самой смешно. — Губы что гужи! От уха до уха. Мамин сынок!»
И рванула дверь.
Но уйти не смогла.
На пороге стоял Игнатий Романюк, седоголовый человек неопределенного возраста, моложавый, статный, с янтарными четками в тонких нервных пальцах, бывший ее духовник и воспитатель, католический священник, сначала ужгородский, а затем пармский каноник, который в прошлом году помог Ярине бежать из Голландии на родину, а теперь, сняв поповский сан, пешком прошел, почитай, всю Европу и с важным делом спешил в Москву.