Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Огонь-Молодица
Шрифт:
Роксолана, войдя в покой, ловко метала на все столы и столики зеленые, прозрачные кварты, цветистые глиняные куманцы — с варенухой, горилками да наливками, деревянные ковшики к ним, стеклянные чары и чарки, золотые да серебряные кружки да кубки.
Стреляя глазами за окна, задержалась она взором на черноусом козаке, что вспыхнул перед ее открыто зовущим взглядом, словно та сторожевая фигура, которую он не так давно поджег в степи, вот этот самый француз Пилип-с-Конопель.
Прошла Роксолана вдоль
И внезапно вспыхнула и сама, увидев ненароком Михайлика, что стоял рядом с матерью, как всегда держа ее за руку.
— Кохайлик! — шепнула Роксолана, проходя мимо самого дальнего окна.
Михайлик стал белее полотна.
Потом вспыхнул.
Роксолана проплыла дальше, а Михайлик чуть было не рванулся через окно за ней — в покои.
Но матинка крепко сжала его руку.
И шепнула:
— Не туда, сынок, смотришь!
Явдоха силком повернула его к двери, где на пороге в тот миг появилась семнадцатилетняя племянница преподобного Мельхиседека, дочь его сестры, Ярина Подолянка, дивчина тоненькая, что береза в весенних сережках.
Что вошла племянница епископа, никто еще не знал, но все почему-то обернулись к ней.
Пышного наряда на ней не было.
Жемчугов и адамантов тоже не было.
Да поди, и краса ее цвела не столь пышно, как у прелестной Роксоланы. Ни тех горячих красок, что приманивали око любого мужчины, ни стреляющих взглядов не было, коими пани Роксолана лихо пронзала тронутые и нетронутые парубоцкие сердца.
Бровь у Ярины дугой? И око быстрое — каленым угольком? И зубы репкой белой? И губы маковым цветком? И голос что у горлицы?
Нет, нет, не только это… и нелегко было сразу сказать, чем она ранила сердца, чем полонила мирославцев, впервые увидевших ее сейчас, что властно притянуло к ней даже требовательный взгляд матери, Явдохи, когда она не очень-то осмотрительно молвила про себя:
— Величава, словно пава!
Но Михайлик, потрясенный внезапным видением, ничего не услышал.
Ибо ничегошеньки не слышал и не видел, кроме нее.
Ибо она ему — уже сияла солнцем, как сказал бы про то болтливый поэт.
Ибо черные изогнутые брови ее, что так разнились с белокурыми косами, уже впились пиявицами в душу.
Михайлик никогда не видывал такой красоты.
Хоть и уверен был, что панну эту встретил не впервой.
С ним творилось неладное.
И он сказал:
— Она!
А мама шепотом спросила:
— Что «она»?
Но парубок не отвечал.
Он и сам еще не знал ничего.
Не знал, что сталося с его глазами в то мгновение.
Что сталося с дыханьем.
С
С его руками, которые сделались разом сухими и горячими.
— Кохайлик! — опять, проходя мимо, проворковала пани Роксолана.
Но он ее уже не слышал.
— Куда уставился? — грубо спросила пани Куча.
Но парубок не отвечал, и Роксолана, обернувшись к порогу, сразу поняла, в кого впился глазами сей богатырь.
Смотрели ж на Ярину Подолянку все там.
А Пилип-с-Конопель рванулся вдруг и громко спросил:
— Панна Кармела!.. Это вы?
В тот миг узнал ее и Михайлик, прелестную девушку с голландского портрета.
В тот миг и он ее позвал.
Только тихо.
Еле слышно.
И все-таки она услышала оба голоса, так негаданно окликнувшие ее — и там, и там.
Но, взглянув и туда и сюда, никого, конечно, узнать не могла.
И это сжало страхом сердце панны.
Кто здесь мог окликнуть ее ненавистным именем «Кармела»?
Кто мог?
И кто посмел?
— Я должен все-таки спросить у нее, мамо! — шепотом молвил Михайлик, еще не опомнившись.
— О чем спросить, сынок?
— Я не знаю…
А потом опять и опять:
— Я должен обо всем сказать ей, мамо! — И Михайлик, как во сне, бросился по саду к двери дома, чтобы войти в покои.
— Куда ты? — схватив своего Михайла за руку, тихо спросила Явдоха.
— Я должен с ней поговорить.
— О чем?
— Как это — о чем?! О портрете. О какой-то опасности…
— О какой опасности ты скажешь? Да вон — тот парубок Пилип-с-Конопель. Он и скажет ей обо всем!
— Но я должен, мамо, сказать ей, что я… что у меня…
— Не спеши.
— А я и не думаю спешить. Но… пора! Не то Пилип… вы гляньте, мамо!
— Вижу! Пойдем вместе, сынок.
— Я сам, мамо, я сам…
— Так ты ж — несмелый, — грустно сказала мать.
— Несмелый, матуся.
— Да и не хитер.
— И не хитер, мамо.
— А к девчатам без хитрости — ого! — не подступись.
— Буду с хитростью, мамо.
— Ты?! С хитростью? Такой теленок? — И, взглянув на Подолянку, что-то словно сообразив, спросила шепотом — Как ты думаешь — кто она?
— Кармела Подолянка.
— Племянница самого владыки!
— Что ж такого!
— А ты кто?.. Кто ты есть?
— Я коваль! — горделиво ответил он.
— Велика птица — коваль!
— Велика, мамо, — без тени улыбки кивнул Михайлик.
— Но у тебя ж — ни гроша.
— Пустяки!
— Ни хаты.
— Пустяки!
— Ни работы.
— Пустяки!.. Будут же когда-нибудь и деньги, и хата, и работа. Даже новые штаны! — И он сказал решительно: — Ну, я пойду!
— Да ты ж нестриженый.