Козел отпущения
Шрифт:
Братья разделяются из-за неделимого наследства. Иисус объявляет себя неполномочным судить. Формула «кто поставил Меня судить или делить вас?» напоминает фразу в начале Исхода. Сперва Моисей вмешивается в ссору между египтянином и евреем и убивает египтянина, который бил еврея. Второй раз он вмешивается в ссору между двумя евреями, и тот, кого он увещевает, говорит ему: «кто поставил тебя начальником и судьею над нами? не думаешь ли убить меня, как убил Египтянина?» (Исх 2,14). Поразительно, что Иисус применил к себе не то, что сказал Моисей, а то, что сказал еврей, чтобы оспорить авторитет Моисея. Иисус имеет в виду, что этот вопрос не требует ответа в его случае — точно так же, как он не требовал ответа в случае Моисея в тот момент, когда был задан. Никто не поставил Иисуса и никогда не поставит, чтобы судить или делить братьев.
Значит ли это, что Иисус возражает против предположения, что и он, подобно Моисею, — носитель божественной миссии? Безусловно нет, но Иисус имеет в виду, что его миссия сильно отличается от миссии Моисея. Время национального освободителя и законодателя миновало. Уже невозможно разъединить братьев-врагов законным насилием, которое бы прекратило их насилие. Возражение еврея, который некогда напомнил Моисею его недавнее убийство, получает теперь универсальную значимость. Уже не осталось различия между законным и незаконным насилием. Остались только братья-враги, и их можно только предостерегать против их миметического желания в надежде, что они от него откажутся. Именно так поступает Иоанн и его предупреждение напоминает проповедь Царства Божьего в служении Иисуса.
Действительно, в рассказе Марка, за исключением самого пророка, есть только братья-враги и миметические близнецы — мать и дочь, Ирод и его брат, Ирод и Иродиада. Последняя пара имен своим звучанием говорит о близнечестве, и эти имена постоянно повторяются, чередуясь, в начале нашего текста, тогда как имя плясуньи не называется — несомненно, потому, что ничто не может составить ему эхо; оно не дало бы ничего нового в плане миметических отношений.
Брата, или точнее сводного брата, у которого Ирод оспаривал Иродиаду, звали не Филипп, как по ошибке утверждает Марк, — его тоже звали Ирод, он был тезкой своего брата; Иродиада угодила между двух Иродов. Если бы Марк это знал, он, возможно, обыграл бы эту омонимию. Историческая реальность оказывается еще красивее, чем текст.
На самом пороге нашего текста предостережение Иоанна задает тот тип отношений, которому подчинен весь рассказ и который приводит, в момент своего пароксизма, к убийству пророка. Желание разжигается и обостряется, потому что Ирод не обращает внимания на пророческое предостережение, а все остальные следуют его примеру. Все эпизоды, все детали текста иллюстрируют последовательные моменты этого желания, каждый из которых порожден безумной логикой эскалации, питающейся неудачами предыдущих моментов.
Ирод прежде всего хочет восторжествовать над своим братом — это видно из того, что как только он заполучает Иродиаду, она теряет всякое непосредственное влияние на своего мужа. Она даже не может добиться от него, чтобы он умертвил какого-то никчемного пророка. Чтобы достичь своей цели, Иродиада должна, воспользовавшись своей дочерью, восстановить треугольную конфигурацию — аналогичную той, которая обеспечила ее власть над Иродом, когда за Иродиаду соперничали братья-враги. Как только миметическое желание гаснет в одном месте, оно тут же возгорается где-то рядом в еще более острой форме.
Иродиада чувствует себя отмененной, вычеркнутой словами Иоанна. На самом же деле, она отменена не как человеческое существо, а как ставка в миметической игре. Но она сама слишком поглощена миметизмом, чтобы провести это различие. Оберегая пророка от мести Иродиады, Ирод ведет себя соответственно законам желания — он подтверждает пророческое заявление, и ненависть пренебрегаемой им женщины удваивается. Влекомое к Иоанну, поскольку наталкивается на его отторжение, желание Ирода превращается в желание разрушения — и оно мгновенно переходит к насилию.
Подражая желанию моего брата, я желаю того же, чего желает он, и мы мешаем друг другу удовлетворить наше общее желание. Чем сильнее сопротивление с той и с другой стороны, тем острее желание, тем больше образец превращается в преграду, а преграда — в образец. Так что в конечном счете желание интересуется уже не объектом, а лишь тем, что ему противостоит; оно видит лишь преграды, воздвигнутые им же самим. Иоанн Креститель и есть такая преграда — непреклонная, недоступная для любого подкупа, и именно это обворожает Ирода и еще сильнее Иродиаду — которая всегда на шаг опережает желание Ирода.
Чем сильнее обостряется миметизм, тем больше его двойная мощь влечения и отталкивания, тем быстрее он передается от одного индивида к другому в форме ненависти. Превосходную иллюстрацию этого закона нам дает нижеследующее:
Дочь Иродиады вошла, плясала и угодила Ироду и возлежавшим с ним; царь сказал девице: проси у меня, чего хочешь, и дам тебе; и клялся ей: чего ни попросишь у меня, дам тебе, даже до половины моего царства. Она вышла и спросила у матери своей: чего просить? Та отвечала: головы Иоанна Крестителя. И она тотчас пошла с поспешностью к царю и просила, говоря: хочу, чтобы ты дал мне теперь же на блюде голову Иоанна Крестителя (Мк 6, 22–25).
Предложение Ирода приводит к чему-то странному. Точнее, странно то, что оно ни к чему не приводит. Вместо того, чтобы перечислять дорогие или роскошные вещи, которые положено желать юным существам, Саломея молчит (ни Марк, ни Матфей не дают плясунье имени; мы называем ее Саломея потому, что так дочь Иродиады названа у историка Иосифа Флавия).
У Саломеи нет желания, которое она могла бы сформулировать. У человеческого существа нет желаний, которые бы были его собственными; люди чужды своим желаниям; дети не знают, чего желать, и нуждаются в том, чтобы их этому научили. Ирод ничего не подсказывает Саломее, потому что он предлагает ей все и неизвестно что. Именно поэтому Саломея его покидает и идет спрашивать у матери, чего следует пожелать.
Но разве мать действительно наделяет дочь желанием? Разве Саломея не всего лишь пассивная посредница, умный ребенок, который послушно исполняет страшное поручение матери? Нет, она нечто гораздо большее, и доказательством тому служит стремительность, которую она выказывает, как только мать ей ответила. Неопределенность исчезла, и Саломея полностью переменилась. Внимательные наблюдатели, такие как о. Лагранж [47] , хорошо заметили эту перемену, но не поняли, что она означает:
47
О. Мари-Жозеф Лагранж (1855–1938), доминиканский монах, один из основателей историко-критического метода в изучении Библии. Примеч. пер.