Козел отпущения
Шрифт:
Тогда говорит им Иисус: все вы соблазнитесь о Мне [буквально: «все вы будете скандализованы обо мне», «для всех вас я стану скандалом»] в эту ночь <…>. Петр сказал Ему в ответ: если и все соблазнятся о Тебе, я никогда не соблазнюсь [буквально: «если все будут скандализованы о тебе, я никогда не буду скандализован»]. Иисус сказал ему: истинно говорю тебе, что в эту ночь, прежде нежели пропоет петух, трижды отречешься от Меня. Говорит Ему Петр: хотя бы надлежало мне и умереть с Тобою, не отрекусь от Тебя. Подобное говорили и все ученики (Мф 26, 31, 33–35).
Внешняя решительность Петра — то же самое, что интенсивность его миметизма. Его «дискурс» по сравнению с первым предсказанием переменился на противоположный, но основа не переменилась. И то же самое относится к остальным ученикам,
Иисус видит, что этот энтузиазм чреват последующим дезертирством. Он ясно видит, что после ареста его мирской престиж рухнет, и он перестанет обеспечивать своим ученикам тот тип модели, который он им обеспечивал до сих пор. Все миметические стимулы они будут с тех пор получать от индивидов и групп, враждебных его личности и его миссии. Ученики и прежде всего Петр слишком подвержены чужому влиянию, чтобы заново под него не подпасть. Евангельский текст нам это ясно продемонстрировал в только что разобранных пассажах. Тот факт, что моделью служит сам Иисус, сам по себе еще ничего не значит, поскольку ученики подражают ему в модусе победительной алчности, всегда по сути идентичной с отчуждением желания.
Первая перемена Петра сама по себе, конечно, не заслуживает порицания, но она не свободна от миметического желания, и именно это Иисус очевидно и замечает. Он видит здесь предвестие новой перемены Петра, которая, если учитывать готовящуюся катастрофу, неизбежно примет форму отречения. Таким образом, отречение Петра рационально предвидимо. Предвидя его, Иисус лишь извлекает для ближайшего будущего выводы из своих наблюдений. Короче говоря, Иисус проделывает тот анализ, который проделали и мы сами: он сравнивает последовательные реакции Петра на предсказание Страстей и отсюда выводит вероятность предательства. Доказательством служит то, что пророчество об отречении составляет прямой ответ на второе миметическое выступление Петра, и для того чтобы составить свое суждение читатель располагает теми же данными, что и Иисус. Если мы понимаем миметическое желание, мы неизбежно приходим к тем же выводам. Таким образом, мы вынуждены заключить, что персонаж по имении Иисус сам понимает это желание в том же смысле, в каком его понимаем мы. Именно это понимание выявляет рациональность связи между всеми элементами цепочки эпизодов, образованной двумя возвещениями Страстей — пророчеством об отречении и самим отречением.
Речь идет именно о миметическом желании, показанном с точки зрения Иисуса, поскольку именно к термину, обозначающему это желание, «скандал», Иисус прибегает всякий раз, чтобы описать реакции Петра, включая и его отречение: «Тогда говорит им Иисус: все вы соблазнитесь о Мне [буквально: „все вы будете скандализованы обо мне“, „для всех вас я стану скандалом“] в эту ночь». И вы будете скандализованы тем вернее, что вы уже жертвы скандала. Ваша уверенность в том, что вы ими не являетесь, ваша иллюзия вашей неуязвимости красноречиво говорят и о вашем реальном состоянии и о готовящемся будущем. Миф об индивидуальной отличности, который здесь защищает Петр, говоря «а я», — сам миметичен. Петр считает себя самым подлинным из всех учеников, самым способным стать настоящим состязателем Иисуса, единственным настоящим обладателем его онтологической модели.
Злые дочки короля Лира, соревнуясь у него на глазах в театральной привязанности, убеждают отца в своей страстной любви. Несчастный воображает, что их соперничество питается чистой привязанностью, тогда как дело обстоит обратным образом: чистое соперничество возбуждает фантом привязанности. Иисус никогда не впадает в цинизм, но никогда он и не поддается иллюзиям этого рода. Не путая Петра с дочкой Лира, мы все же должны признать в нем марионетку аналогичного желания, своей одержимости которым он не сознает, потому что он им одержим; он замечает истину слишком поздно, после отречения, когда разражается рыданиями при мысли об Учителе и его предсказании.
В этой изумительной сцене, когда Петр и ученики выказывают ложное рвение к участию в Страстях, Евангелия предлагают нам сатиру на тот особый религиозный пыл, который следует признать специфически «христианским». Ученики изобретают новый религиозный язык, язык Страстей. Они отвергают идеологию счастья и успеха, но превращают страдание и поражение во вполне аналогичную идеологию, в новую миметическую и социальную машину, которая функционирует точно так же, как и прежний триумфализм.
Все типы приверженности, которую люди в группе могут питать к какому-то предприятию, объявлены недостойными Иисуса, И это именно те позиции, которые по кругу сменяют друг друга нескончаемо, на протяжении всего исторического христианства, особенно в нашу эпоху. Манера учеников напоминает триумфальный антитриумфализм некоторых современных христианских кругов, их неизменно клерикальный антиклерикализм.
Тот факт, что позиции такого рода уже заклеймены в Евангелиях, ясно демонстрирует, что мы не должны путать высочайшую христианскую инспирацию с ее психологическими и социальными побочными продуктами.
Единственное чудо в предсказании отречения — это то знание о желании, которое проявляется в словах Иисуса. Лишь по своей неспособности до конца понять это знание сами евангелисты превращают его в чудо в узком смысле.
«Ты ныне, в эту ночь, прежде нежели дважды пропоет петух, трижды отречешься от Меня» (Мк 14, 30). Столь чудесная точность в пророческом возвещении отодвигает в тень ту высшую рациональность, которую позволяет выявить анализ этих текстов. Следует ли отсюда вывод, что на самом деле этой рациональности там нет и я ее попросту выдумал? Я так не думаю — говорящие за нее данные слишком многочисленны и слишком хорошо согласуются. Совпадения между сутью этого повествования и теорией «скандалона», то есть теорией миметического желания, не могут быть случайными. Поэтому следует задать вопрос, понимают ли сами авторы Евангелий до конца те пружины желания, которые разоблачены их же текстами.
Чрезвычайное значение, которое придают петуху сначала сами евангелисты, а вслед за ними и все остальные, говорит о недостаточном понимании. Вот это сравнительное непонимание, я думаю, и превращает петуха в некий животный фетиш, вокруг которого кристаллизуется некое «чудо».
В Иерусалиме того времени первое и второе пение петуха, говорят нам ученые, обозначало попросту определенный час ночи. Следовательно, исходно отсылка к петуху не имела, возможно, ничего общего с тем реальным животным, которое поет в Евангелиях. В своем латинском переводе Иероним даже заставляет этого петуха пропеть на один раз больше, чем в греческом оригинале. Один из двух криков, предусмотренных в предсказании, остался не упомянут в рассказе об отречении, и по собственной инициативе переводчик исправляет упущение, которое кажется ему недопустимым, скандальным.
Три других евангелиста подозревают, я думаю, что Марк придает петуху излишнюю значимость. Чтобы поставить этого петуха на место, они дают ему пропеть лишь однажды, но не решаются устранить целиком. Даже Иоанн его упоминает, хотя он целиком устранил предсказание отречения, без которого петуху вообще нет причины появляться в тексте. Нет необходимости считать чудесным предсказание, которое объясняется вполне рационально, если мы правильно понимаем неизменно миметические причины отречения и предваряющих его поступков в поведении Петра.
Почему же автор превратил в чудо то предвидение, которое внутри рассказа объясняется вполне рационально? Самое вероятное объяснение — эту рациональность он сам не понимает или понимает не вполне. Именно это происходит, я полагаю, в рассказе об отречении. Редактор ясно видит, что за внешней непоследовательностью в поведении Петра есть какая-то последовательность, но не знает, какая. Он видит важность понятия «скандалон», но не владеет его применением, и лишь повторяет слово в слово то, что услышал на сей счет от самого Иисуса или от первого посредника. Точно так же редактор не понимает и роли петуха в этой истории. Это не так страшно, но два непонимания вполне естественно притягиваются друг к другу и сочетаются, в итоге приводя к чуду петушиного крика. Две неясности друг другу соответствуют и друг друга отражают, хотя в конечном счете каждая вроде бы объясняет наличие другой — но неизбежно сверхъестественным образом. Необъяснимый, но осязаемый петух фокусирует рассеянную по всей сцене необъясненность. Во всяком им недоступном знании люди склонны видеть некое чудо, и достаточно одной внешне таинственной, но конкретной детали, чтобы случилась кристаллизация мифа. И вот перед нами петух, превращенный отчасти в фетиш.