Козерог и Шурочка
Шрифт:
Бабка Матрёна по-быстрому обтирает мокрый рот от семечек и, не вставая со скамейки, держа на коленях решето, то и дело, сбиваясь на смех, громко и ладно поёт:
Вышла плясать
Бабушка Лукерья,
Там, где не было волос,
Натыкала перья.
Сумеречную сизую тишину потрясает громкоголосый хохот. Едва старухи угомонились, от души нахохотавшись, они чинно рассаживаются рядком, похожие в своих светлых платочках на кур на нашести. Вечерний обряд выдержан, и подружки, стосковавшиеся
– А вот скажи нам, Васятка, – начинает допрос с пристрастием первая заводила тётка Симониха, не переставая ловко шелушить семечки своими зачерствелыми пальцами, с не по-женски крупными жёлтыми ногтями. В отличие от беззубой Федулихи она ещё может грызть зёрна, но не желает окончательно портит оставшиеся зубы, которые уже никогда не вырастут как у девчонки, которой она была семьдесят лет назад. – Ты мужик вроде не глупый, рукодельный и лицом пригож, что ж ты с бабами не уживаешься? Вот никак мы с подружками не могём этого уразуметь, хоть ты лопни.
– Ваш паровоз давно ушёл, чтоб такие дела разуметь, – непринуждённо отвечает Васятка, и наигрывает туш. – Дым один только и остался.
– А ты всё ж поделись, не таи в себе, – по-доброму настаивает настырная Симониха, – глядишь, что-нибудь и посоветуем. Матери-то, небось, в её годах без снохи-помощницы тоже нелегко обходиться.
– Нормально ей… обходится, – беспечно улыбается Васятка, пожимая плечами. – А чтоб советовать, для этого надо вот тут, – он отнимает правую руку от клавиатуры, продолжая умело играть одной левой и согнутым указательным пальцем значительно стучит себя по лбу, – иметь серое вещество. Советчики! – ухмыляется он и бодро исполняет что-то уж совсем запредельное. – Короткая симфония Шуберта, – объясняет снисходительно Васятка, – исполняется только в тех случаях, когда люди совсем уж берега путают.
– Смеются над тобой в деревне, – строго говорит Симониха, ничуть не обидевшись на его неприличный жест, – ни то ты монах, ни то бобыль.
– Смеётся хорошо тот, кто смеётся последним, – Васятка добродушно скалит свои крепкие, ещё не прокопчённые табаком, широкие зубы со щербинкой впереди. – Я терпеливый.
– Балабол, – говорит сердито Симониха, сноровисто очищает очередное семечко, ловко закидывает в рот спелое ядро и звучно жуёт, всем своим видом давая понять, что бесполезный разговор на этом окончен.
Васятка некоторое время с воодушевлением играет вальс, потом видно снизойдя до простого бабского любопытства, совершенно неожиданно для них, резко обрывает музыку и замысловато говорит:
– Не мои женщины были. Не проникся к ним сочувствием!
– Это как же надо понимать? – живо интересуется бабка Матрёна, мигом сосредоточив своё внимание на Васятке: её задубелая на ветрах и солнце рука с семечком замирает в воздухе.
– Чужие они мне по духу! – принимается с неохотой объясняться Васятка, но его прерывает слабая на уши старуха Федячкина.
– Погодь, милок, – просит она, кротко улыбаясь беззубым ртом, и дрожащими пальцами долго заправляет платок за большое морщинистое ухо, прикладывает лодочкой ладонь и наклоняется к парню. – Теперича гуторь.
– Вроде глядишь, баба красивая, – продолжает вразумлять Васятка любопытных соседок, – и относится ко мне… ну доброжелательно,
– Это всё дурость твоя, – нараспев пеняет ему старуха Федячкина. – Мы раньше жили и ничего, как-то швыкались друг ш другом. Конешно всё было, бывало и бил меня мой Федяка. И я его не раз по голове шковородкой прикладывала, ничего четверых детей вошпитали. Прожили.
– У меня бабка жизнь одна, – непонятно с чего вдруг заводится Васятка. – Как сказал один умный человек: «Надо прожить её так, чтобы не было больно за бесцельно прожитые годы». Во как сказал! Головастый был мужик, раз такое соображенье имел. Вот я и старюсь придерживаться его советов, дюже я принципиальный на этот счёт.
– Безответственный ты человек, – качает сокрушённо головой тётка Симониха, по всему видно, блюдя женскую солидарность с теми вертихвостками, от которых Васятка успел натерпеться горя. – Этак ты и до ста лет не женишься.
– Мне и одному не плохо, – не расстраивается от её слов Васятка. – Всё лучше, чем терпеть их закидоны. А ежели мне Боженька отмерит сто лет, я ни в коем случае не обижусь, низкий поклон ему за это. Даже свечку в церкви за это поставлю. – И Васятка с воодушевлением играет марш «Прощание славянки».
– Ничем тебя супостата не пронять, – сердится молчавшая до этой минуты бабка Матрёна, самая спокойная из подружек и, горестно качая головой, с жалостью произносит: – Всё как с гуся вода.
– Ладно, – милостиво соглашается Васятка, словно делает старухам одолжение, – найду вот себе бабец по душе, тут и холостяцкой моей жизни конец. А кто слушал, молодец! – Он запрокидывает голову и ржёт, как сивый мерин, и не перестаёт, пока у него от смеха не наворачиваются на глазах прозрачные слезинки. – Костылины в конце сентября меня гармонистом на свадьбу их Зинки пригласили, вот и попробую сыскать там себе кралю. Со всеми своими прежними сожительницами я ведь на свадьбах познакомился. Подопью, бывало на гулянках, и всё: хоть ты что со мной делай, а без того чтобы не проводить понравившуюся мне девку не могу. Как подумаю, что дома скандальная сожительница ждёт, так ноги сами несут меня к какой-нибудь одинокой крале. Дюже они сладкие на любовь. Мои бабы знали за мной эту слабость и не пускали, иной раз до драки дело доходило. Вот как. А наутро естественно жаркий скандал, горшок об горшок и в разные стороны.
– Да ты сам оказывается непутёвый, – сейчас же обличает его в непристойном поведении тётка Симониха, как будто даже обрадовавшись, – а на сожительниц грешишь.
– Может и я не путёвый, – охотно соглашается Васятка и добродушно скалится, чувствуя за собой одному ему ведомую правоту. – Только кому от этого плохо? Всем хорошо! Найдут мои бывшие жёнушки себе прынцев и будут жить-поживать да добра наживать. Только мыслится мне, что во всех моих бедах виноват не я, а проведение – бабье лето.