Кожаный Чулок. Большой сборник
Шрифт:
С этими словами разведчик сердечно пожал Давиду руку и, засвидетельствовав таким образом свою дружбу, поспешно покинул хижину в обществе новоявленного медведя.
Как только Соколиный Глаз попал в поле зрения гуронов, он тотчас же вытянулся во весь рост, чтобы больше походить на Давида, поднял руку, принялся отбивать ею такт и в подражание псалмопевцу затянул нечто, напоминающее гимн.
К счастью для самого разведчика и успеха его рискованного предприятия, ему пришлось иметь дело с ушами, мало искушенными в сладкозвучной гармонии, иначе жалкие потуги Соколиного Глаза немедленно выдали бы его. Беглецам предстояло пройти в опасной близости от кучки дикарей, и по мере приближения к ним голос поющего становился все громче. Когда гуроны оказались совсем близко, тот из них, что говорил по-английски, протянул руку и остановил мнимого учителя пения.
— Что с собакой-делаваром? — спросил он, наклонившись и стараясь сквозь мглу прочитать ответ на лице певца.— Он испугался? Гуроны услышат его стоны?
Зверь зарычал так свирепо и натурально, что гурон отдернул руку и отступил, словно желая удостовериться, кто же перед ним — человек, притворяющийся медведем, или настоящий медведь. Соколиный Глаз, опасавшийся, как бы голос его не навел хитрых врагов на подозрения, с радостью воспользовался случаем и разразился залпом таких музыкальных звуков, какие в более утонченном обществе были бы названы какофонией. Однако у неискушенных слушателей эти звуки лишь снискали ему еще большее уважение, в котором дикари никогда не отказывают людям, страдающим помрачением рассудка. Кучка гуронов разом подалась назад, пропустив тех, кого они приняли за колдуна-и его вдохновенного помощника.
Ункас и разведчик вынуждены были продолжать путь той же размеренной, величавой походкой, а это требовало немалого самообладания; особенно трудно им стало, когда они заметили, что любопытство караульных взяло верх над страхом и гуроны приблизились к хижине, чтобы взглянуть, как подействовали заклинания на пленника. Малейшее неосторожное или нетерпеливое движение Давида могло выдать их, разведчику же для спасения необходимо было выиграть время. Громкое пение — а Соколиный Глаз счел за благо не прекращать его — привлекло к дверям близлежащих хижин немало любопытных; несколько раз под носом у беглецов дорогу пересекали смуглые воины, движимые суеверием или бдительностью. Однако никто не остановил уходивших: ночной мрак и дерзость предприятия оказались самыми надежными их покровителями.
Разведчик и могиканин уже выбрались из деревни и приближались к опушке леса, когда из хижины, служившей темницей Ункасу, донесся громкий протяжный вопль. Молодой вождь вздрогнул, и косматая шкура на нем заходила так, словно зверь, которого он изображал, собирался сделать какое-то отчаянное усилие.
— Постой! — сказал Соколиный Глаз, хватая друга за плечо.— Пусть завопят еще раз! Это был только крик изумления.
Однако медлить им не пришлось: в следующую же секунду новый взрыв криков огласил воздух и разнесся по всему селению. Ункас сбросил медвежью шкуру и вновь предстал во всей красе своей гибкой, идеально сложенной фигуры. Разведчик потрепал его по плечу и скользнул вперед.
— Ну, а теперь пусть эти дьяволы идут по нашему следу! — объявил он, вытащил из-под куста два ружья со всем необходимым снаряжением и, передав одно из них Ункасу, потряс оленебоем над головой.— По крайней мере двое из них. живыми не вернутся.
Беглецы опустили ружья, как это делают охотники, готовясь преследовать зверя, и углубились в непроглядный мрак леса.
ГЛАВА XXVII
А н т о н и й
— Не забуду.
Исполню все, что Цезарь повелит.
62
Перевод М. Зенкевича.
Как мы уже видели, любопытство дикарей, оставшихся у темницы Ункаса, победило в них боязнь пострадать от дыхания колдуна. Осторожно, с замиранием сердца они подобрались к щели, через которую пробивался слабый свет костра. Несколько минут они принимали Давида за пленника, но затем все произошло так, как предвидел Соколиный Глаз. Устав сидеть в скорченной позе, певец понемногу начал вытягивать свои длинные ноги, пока одной из них не отгреб в сторону потухающие угли. Сперва гуроны подумали, что сила чар преобразила делавара. Но когда Давид, не подозревавший, что за ним наблюдают, повернул голову и краснокожие увидели его кроткое, простодушное лицо вместо сурового и надменного лица Ункаса, все сомнения туземцев, несмотря на свойственное им легковерие, окончательно рассеялись. Они ринулись в хижину, бесцеремонно повернули пленника к свету и тотчас же убедились, что их обманули. Вот тогда и раздался крик, услышанный беглецами. За ним последовал еще один; в нем уже звучали ярость и жажда мести. Как ни тверд был Давид в своей решимости прикрыть бегство друзей, но сейчас он поверил, что наступает его смертный час. У него не было больше ни томика псалмов, ни камертона, но он прибег к помощи памяти, редко изменявшей ему в делах песнопения, и попытался облегчить себе переход в лучший мир, громко и пылко исполнив первую строфу заупокойного гимна. Звуки эти своевременно напомнили индейцам о его умственном расстройстве, и краснокожие выбежали из хижины, подняв всю деревню на ноги неистовыми воплями.
Туземный воин не носит никаких доспехов и сражается в той же одежде, в какой спит. Поэтому не успел раздаться сигнал тревоги, как двести человек были уже на ногах, готовые к погоне или к бою — в зависимости от того, что от них потребуется. Весть о бегстве пленника разнеслась почти мгновенно, и все племя сгрудилось вокруг хижины совета, нетерпеливо ожидая распоряжений вождей. Сейчас, когда от последних требовалась вся их мудрость, они вряд ли могли обойтись без хитрого Магуа. Имя его полетело из уст в уста, и все оглядывались, удивляясь, куда он запропастился. Наконец к нему в хижину отправили гонцов с требованием немедленно явиться.
Тем временем наиболее проворные и сметливые, из молодых воинов получили приказ обойти прогалину, держась под прикрытием леса, и проверить, не замышляют ли недоброе их соседи-делавары.
Женщины и дети метались взад и вперед, все становище было охвачено неописуемым смятением. Однако мало-помалу порядок начал восстанавливаться, и через несколько минут старейшие и наиболее влиятельные вожди уже собрались в хижине совета.
Вскоре шум голосов возвестил о приближении небольшого отряда; теперь можно было ожидать сведений, проливающих свет на загадочный побег. Толпа расступилась, и в хижину ввалилась кучка воинов, неся на руках злополучного колдуна, которого разведчик так долго продержал в прискорбной неволе.
Хотя гуроны по-разному относились к этому человеку — одни считали его обманщиком, другие слепо верили в его могущество, сейчас все они без исключения слушали знахаря с глубочайшим вниманием. Когда он закончил свой краткий рассказ, вперед выступил отец больной женщины и, в свой черед, сжато и кратко поведал то, что было известно ему. Два эти рассказа направили по нужному руслу дальнейшие поиски, которые велись теперь с осмотрительностью и хитростью, столь свойственными дикарям.
Гуроны даже не подумали броситься всей толпой к пещере, а, выбрав десять самых умных и смелых вождей, поручили им осмотреть ее. Времени терять было нельзя, и выбранные воины тут же молча покинули хижину. У входа в пещеру младшие вожди пропустили вперед старших, и все двинулись в глубь темной низкой галереи с твердостью истинных бойцов, готовых пожертвовать собой ради общего блага, хотя втайне побаивались той неведомой силы, с какой им предстояло встретиться.
В первом помещении пещеры по-прежнему царили мрак и безмолвие. Женщина лежала там же и в той же позе, хотя среди присутствующих были люди, совсем недавно уверявшие, будто ее на их глазах унес в лес «врачеватель бледнолицых». При виде столь явного и неоспоримого доказательства того, что история, поведанная отцом больной, оказалась небылицей, на него устремились все взгляды. Раздраженный этим немым обвинением и в глубине души смущенный таким необъяснимым обстоятельством, вождь подошел к постели, наклонился и недоверчиво посмотрел дочери в лицо, как будто все еще сомневаясь, она ли это. Женщина была мертва.