Козлиная песнь (сборник)
Шрифт:
И от любимого занятия стала неотчетливой его тоска, замирала, замирала и совсем прошла.
Вечером пришел Пуншевич.
На жердочке, обвитой цветущим шиповником, сидели малиновки и, подняв клювы к небу, звенели.
Под жердочкой было напечатано в колонку:
Церковный вестник.
Братская трапеза.
Закуска – из «Оглавления 25 томов».
Обед:
Кулебяка – из «Передовых статей».
Уха, Бульон – из разных статей, «по назревающим вопросам жизни».
– Это, должно быть, обед на квартире у редактора, – сказал Торопуло.
Он увидел длинный стол, уставленный цветами, и сотрудников «Церковного вестника».
Пуншевич отложил это меню в сторону. Взял другое.
На фоне дома и самодвижущегося экипажа сидит на траве компания из трех мужчин. Один в соломенной шляпе, другой в котелке, третий, толстый и лысый, без пиджака и шляпы. Компания играет в карты и пьет пиво из кружек.
Под играющими в карты и пьющими пиво напечатано:
РЕЧНОЙ ЯХТ-КЛУБ
28 июня 1898 года
ЗАКУСКИ И ВОДКА
1. КРЕМ КОНТЕС, КОНСОМЕ ЛЕГЮМ – ПИРОЖКИ РАЗНЫЕ
2. ЛОСОСИНА ПАРОВАЯ – ЖУАНВИЛЬ
3. ФИЛЕ ДЕ БЕФ РЕНЕСАНС – СОУС МАРСАЛЯ… -
и так далее.
По реке плывет пароход «Дмитрий Донской». Развеваются флаги.
Бородатый матрос в белом держит флажок над: Saumon a la Philadelphienne, Sauce Tartare [38] и над прочим.
Юбилейные обеды во дворцах с точным отведением мест за столом пиршеств. Ужины в особняках купеческих и дворянских, поминальные обеды в кухмистерских. Табльдоты в приморских гостиницах.
Все это меню Пуншевич и Торопуло просматривали для предполагаемой выставки.
«Выставка будет иметь гигиеническое и воспитательное значение, выставленные материалы дадут толчок к образованию нового быта, покажут, от чего необходимо отказаться», – думал Пуншевич.
38
Семга по-филадельфийски, соус тартар (фр.).
– Это все прекрасно, – говорил он Торопуло. – Все это было закономерно в свое время и верно отражало жизнь. Мы создадим, черт возьми, оригинальный музей мелочишек. Хо-хо-хо – ты и не подозреваешь и сам, какую ты принес пользу.
– Я-то понимаю, – гордо улыбнулся и возразил Торопуло, – но для меня ведь это все играло совсем другую роль.
– Но ведь так бывает всегда, – ответил Пуншевич, – коллекционер, собирая для себя, наслаждается в одиночестве, а затем начинается разработка его коллекций в различных направлениях, независимо от воли собиравшего, а обертоны, звучащие для тебя, должны исчезнуть.
Торопуло было грустно, ему хотелось, чтобы все чувствовали его коллекцию, как он чувствовал.
Затем друзья принялись перебирать и рассматривать мешочки из-под карамели.
– Смотри, вот здорово! – воскликнул Пуншевич.
Торопуло отвлекался от сегодняшнего дня, правда, не совсем лишенными интереса для истории быта величинами, но все же безгранично малыми по сравнению с происходящими вокруг него.
Работа инженера в реконструктивный период являлась делом чести, но Торопуло даже на службе нет-нет да и вынет конфетные бумажки и начнет их рассматривать.
То усмехнется он, то отведет руку с положенной на ладонь бумажкой, то скажет:
– Это – черт знает что!
И сегодня, делая вид, что он занят, Торопуло выдвинул ящик письменного стола и, окружив себя бумагами, стал рассматривать редкие дореволюционные обертки.
Бегство Наполеона после Ватерлоо навело Торопуло на мысль, что Наполеон любил макароны, изображенные китайцы напомнили Торопуло – до какой степени гурманы китайские купцы. Он думал: «Китайцы наслаждаются не только вкусом кушаний и напитков, но и звуками, исходящими от них не только вне, но и внутри организма, оттенками красок различных блюд, различными степенями тяжести и легкости, тягучести, сыпучести».
Торопуло вспомнил, как один китайский купец ел, как во время еды изменялся цвет его кожи, из желтого переходил в оранжевый, из оранжевого в красный, пока не стал фиолетовым.
«Вот это культурная нация, – подумал Торопуло, – интересно узнать, что делается теперь там, в Китае. Надо поговорить со знающим человеком».
Вот чернокожая яркогубая красавица, украшенная длинными серьгами в виде лун и звезд, появляется под мусульманской аркой, несет чашку ароматного кофе.
«Конфектная фабрика Карякина» – прочел Торопуло.
«Теперь, – отложив бумажку, продолжал размышлять Торопуло, – кофе на конфетных бумажках изображается иначе, два-три летящих стула и круглый столик – так сказать, уголок кафе; раньше кофе ассоциировалось с женщиной, подающей кофе; интересно знать, на Востоке по-прежнему кофе ассоциируется с женщиной или нет? А если с женщиной, то с какой?»
На столе две-три технические книги, счеты, расценки, единые нормы проектирования, справочник Hьtte, логарифмическая линейка. Стол был покрыт большим толстым стеклом, и под ним покоился портрет Пушкина, вид Торжка, где Пушкин ел пожарские котлеты, ниже – ананас, открытый в половине XVI века Жаном де Леви.
Из расчетной части появился главбух и принес Торопуло на утверждение наряд на аккордную работу. Торопуло, захваченный врасплох, прикрыл конфетные бумажки рукой и не смотря подписал наряд.
Рылись котлованы, выкладывались фундаменты, ставились опалубки, возводились кирпичные стены, подвозился лес, бут, рельсы. Раздавался шум – всхлипывание бетономешалок, гудел паровозик местной железной дороги, на временных деревянных постройках, на будках, на складах материалов, на баках с водой – расклеены были плакаты с изображением падающего молота, с лозунгами: «Будь острожен», «Будь аккуратен», «Берегись пожара» – рабочий закуривает, а другой ему пальцем грозит.
На заводском дворе какой-то предмет напомнил Торопуло ананас.
«Ананас – по благородству самый превосходный плод», – вспомнил Торопуло.
Он как-то забыл о том, что то, что в одной стране является благородным, в другой стране является совсем неблагородным.
Ананас перед Торопуло возникал в великолепной вазе, бразильский, по своему происхождению, ассоциированный с банкетами и семейными празднествами времен развития торгово-промышленного капитала.
«И какие удивительные бывают ананасы», – думал Торопуло.