Козлиная песнь (сборник)
Шрифт:
– Целомудренные женщины не имеют надобности ни в притираниях, ни в румянах, ни в кольце, – сказал он обольщающей его красавице.
– Не поговорить ли нам сегодня о поцелуях? – продолжал он. – Есть очень хитрые поцелуи: поцелуй, значение которого переносится с одного человека на другого; для этого целуют дочь в присутствии матери; иногда целуют отражение человека в зеркале или в воде, или даже тень его на стене; это поцелуй признания. Иногда женщина целует своего занятого друга – это поцелуй отвлекающий.
– Я люблю испанок, – сказала Нинон, – в них есть что-то
– Вот вам идеал испанской красоты, – ответил Евгений, – вот тридцать красот испанской дамы: три черных – глаза, брови и веки; три красоты красных – губы, щеки и ногти; три красоты длинных – тело, волосы и руки; три коротких – зубы, уши и ноги; три широких – грудь, лоб и междубровье…
– Нахал! – ласково ударила Нинон по плечу Евгения.
– Каждая часть тела обладает своей красотой, своим особым выражением, – говорил Евгений, провожая Нинон, – не только лицо отражает качества духовные одновременно с качествами физическими. – И нежно-нежно довел Евгений Нинон до крыльца ее дома.
– Любовь – это наслаждение пятью чувствами, – сказал он ей на прощанье.
Выпившему Евгению страстно захотелось увидеть Нинон. Он вышел на бульвар и подошел к ее дому; он прошелся мимо него несколько раз, затем вино подействовало. Евгений уснул, прислонившись к дому.
Гражданин, проходя мимо, посмотрел на Евгения с презрением. Еще не совсем протрезвившийся Евгений, заметив презрение, приподнял голову и сказал:
– Когда вы проходите мимо грешника, проходите с лаской. Монах, не отвращай лицо от грешника, взгляни на него приветливо!!!
Гражданин, чувствуя издевательство, вскричал:
– Если бы мне не надо было спешить на службу, я бы тебе показал монаха!
– Проходите, проходите, гражданин, не оборачивайтесь! – крикнул Евгений вдогонку.
Окно раскрылось, в окне показалась голова Нинон.
– Что вы здесь делаете, Евгений Павлович? – спросила она жеманно.
– Идемте гулять, – ответил Евгений, – сегодня такое дивное утро.
– Безобразие! Да вы не спали всю ночь.
– Я люблю легкомысленный образ жизни, – ответил Евгений. Помог Нинон выпрыгнуть из окна. Евгений зашел в свою комнату за бутылочкой вина.
– Я вас угощу великолепной наливкой торопуловского приготовления, – сказал он.
– Это еще что такое? – спросила Нинон.
– Это инженер, если можно так выразиться, с конфетной душой. Но я шучу, он очень добрый и славный человек; я очень его люблю, но наше горе заключается в том, что ко всему мы относимся иронически. К тому же наша ирония проистекает не из глубокого познания жизни и борьбы, противоположных принципов, а просто из некоторой лености, быть может, стыдливости, быть может, из нежелания вникать, если можно так выразиться, в сущность вещей. Ирония заменяет нам стыдливость. Но бросимте говорить о вещах серьезных. Но как уже печет солнце! Вы подурнеете, право, Нинон; вы не должны загорать.
– Я не так легкомысленна, как вы думаете, – ответила, помолчав, Нинон. – Мне бы очень хотелось, чтобы вы изменили обо мне свое мнение.
– Я не сомневаюсь, что вы серьезны! У вас совершенно дивные волосы.
Нинон, с ее ярко очерченными алыми губами, открытыми голубыми глазами и мягкими золотистыми кудрями, казалась ему настолько куклоподобной, что он и себя опять почувствовал совершенно безответственным.
Евгений провел Нинон в совершенно тенистое место, очистил подножие дерева от голубых конфетных бумажек с изображением сердец, Аленушки, ногой очистил и от банок из-под шпрот, развернул газету, постлал ее, положил на газету пальто в виде подушки; Нинон села, он остался стоять.
Но уже лес наполнялся, и они вернулись в город.
Гуляя с легкомысленной Нинон по саду, Евгений развлекал ее рассказами про фижмы.
– Представляете ли вы ясно этот снаряд? – говорил Евгений Нинон, совершая с будущей подругой на несколько дней круги вокруг клумбы.
Посреди клумбы стоял на полупальцах Меркурий; он изображал фонтан; из воздетого пальца била струя.
– Представляю, – жеманно ответила Нинон, – это очень красиво.
– Не столь красиво, как занимательно, – ответил Евгений. – Представьте себе, летит карета, обе дверцы открыты, фижмы свободно болтаются снаружи. Или вот стол; дама кладет фижмы своим соседям на колени, а мужчины свои фижмы закидывают за стул.
И вот за столом только головы мужчин видны из-за фижм. Или вот идет мужчина по улице; полы его кафтана поражают воздух с такой силой, что навевают на прохожих прохладу. Пудра на париках придавала такой блеск глазам, такой чудный вид ресницам! Общество истомленных вольнодумцев, старых аббатов, собирается у восьмидесятилетней прелестницы Нинон Ланкло!
– Дивная жизнь! – вздохнула Нинон.
– Давайте возвратим ненадолго то легкомысленное время! – проговорил Евгений, касаясь своим виском златокудрой головы Нинон. Нежные волосы коснулись его виска; в глазах стало темно, Нинон вздохнула, Евгений тащил ее из сада, нетерпение подгоняло Евгения, желание и страх испытывала Нинон.
А дальше – черные статуйки с глазами из жемчуга, с алмазными кольцами, залы, украшенные слоновой костью и черным деревом, кашемировые и индийские ковры, персидские ткани, зеркальные будуары, негры с зонтиками, пламенные попугаи…
Стараясь быть по-прежнему остроумным, Евгений уводил Нинон из города; закусив губу, он осматривался по сторонам; обхватив Нинон за талию, Евгений ускорил шаги.
– Мой милый, мой хороший, – говорила Нинон.
Евгений с жалостью смотрел на Нинон, на это теперь мало привлекательное для него тело.
Он довел ее до дому и, стараясь как можно ласковее, поцеловал ее руку. Но все же у него вид был пришибленный.
– Мы завтра увидимся – спросила нерешительно Нинон, заглядывая ему в глаза.
– Да, – ответил Евгений. Нинон скрылась.
Евгений пошел блуждать. Ему захотелось на ком-нибудь сорвать свою злость.
Горько было на душе у Бамбышева оттого, что приезжий отвлек от него внимание общества.
Вечером Бамбышев сидел в своей комнате над путеводителем по Союзу, перед бывшим студистом стояли бутылка портвейну и бокал с изображением травы и матовых цветочков.