Козьма Прутков
Шрифт:
Максимализм юности, пыл бичевателя нравов, «диссидентский» настрой заметно смягчились. Крылов успокоился, остепенился и нашел себя в совершенно ином жанре. Его нравственная чуткость, природный ум, умение строить сюжет, свободная простота изложения и феноменальное чувство языка обрели себя в притчевой мудрости басен. Вот уже двести лет сознанию читателей Крылов предстает как великий баснописец. В басне он раскрыл себя настолько полно и так художественно совершенно, что обессмертил свое имя, став в один ряд с Эзопом и Лафонтеном. Заимствование сюжетов оказалось делом десятым, а заслуженную славу принесли Крылову глубина и яркость воплощения. Говорят, что он сам мастерски читал свои басни.
Крылов и Пушкин принадлежали к противоположным литературным станам. Крылов был так называемым архаистом, Пушкин — новатором. Но как раз в лице Пушкина Иван Андреевич обрел своего горячего поклонника. И когда «предприятием графа Орлова» русские басни были переведены на французский, Пушкин отозвался на это событие специальной заметкой «О предисловии г-на Лемонте
51
Пушкин А. С.Полное собрание сочинений: В 10 т. Л., 1978.Т. VII.С. 23.
Популярность Крылова на родине была такова, что он котировался как литератор № 1 даже в присутствии Пушкина. Это потом время расставит по своим местам всё и всех, и мраморный бюст Крылова в постоянной экспозиции Третьяковской галереи будет соседствовать с единственным индивидуально подсвеченным портретом Пушкина кисти Кипренского.
Так или иначе, но слава — вещь захватывающая. Козьма Прутков никогда не чуждался славы. Напротив, он ее жаждал. И еще не будучи Козьмой, возревновал к славе Ивана Крылова, решив непременно с ним потягаться и поравняться. Причем поравняться на его собственном поле.
Козьма тоже вступит на тернистый путь баснописца; вот почему Крылова можно считать одним из его предшественников. Именно Иван Андреевич «спровоцировал» ревнивца-соперника обратиться к басенному перу. Однако, взявшись за гуж, предюжий Козьма направит «веселое лукавство» своего русского ума, «насмешливость и живописный способ выражаться» не на развитие классической крыловской традиции баснописания, а на создание своего собственного типа басни.
Если свойствами характера Прутков во многом выйдет в Хвостова, то как литератор он, безусловно, наследует Неёлову и Мятлеву. Почему? Потому, что Хвостов — клоун природный, необученный и не подозревающий о том, насколько он потешен, а Прутков — клоун умелый, образованный, только прикидывающийся неловким и невежественным. Но зачастую он и притвориться не может. Настолько ярок его литературный дар.
До сих пор все наши усилия сводились к тому, чтобы помочь читателю ощутить ту культурную среду, которая сформировалась задолго до Пруткова и оказалась для него крайне благотворной, позволившей вырасти не на пустом месте, а стать веткой на уже кипящем листвою русском древе смеха. Это древо питалось моментальными откликами острослова Неёлова на любое событие окружающей жизни. Его поил макаронический юмор Мятлева. Новые силы придавали ему эпиграммы Вяземского, шутки Пушкина, невольная клоунада Хвостова, карнавал крыловского «зоопарка»… А сколько имен, не связанных непосредственно с генезисом Козьмы Пруткова, осталось вне поля нашего зрения!
Когда-нибудь в своих «Мыслях и афоризмах» Козьма Петрович еще спросит нас: «Где начало того конца, которым оканчивается начало?» И в нашем жизнеописании мы попробуем дать возможно более точный ответ на этот общий вопрос, имея в виду творчество Козьмы как продолжателя традиций устного дворянского сочинительства.
Взгляд на Россию XIX века с чисто комической стороны мог бы создать у читателя впечатление того, что вся жизнь была исполнена карнавальности, маскарадности, смеха, розыгрышей, блестящих пикировок. Но мы не забываем, что это лишь одна из ее сторон. А другая предстает не в таком уютном, мягком, домашне-творческом ракурсе, но, напротив, отстраняется, твердеет, холодит, погружая нас в очень своеобразную поэзию присутственных мест и казенных установлений. Мы переходим к России официальной, каменно-строгой; к власти, допускавшей лишь гомеопатические дозы санкционированного смеха в силу своей собственной невозмутимой серьезности.
Глава вторая
ОФИЦИАЛЬНАЯ РОССИЯ
Николай I
Хорошего правителя справедливо уподобляют кучеру.
Жизнь вымышленного литератора Козьмы Петровича Пруткова (1803–1863) пришлась на три царствования: Александра I (до 1825 года), Николая I (с 1825 до 1855 года) и Александра II. Причем воздействие на Пруткова общественного климата этих трех эпох русской истории было далеко не одинаковым.
Александр I, прославившийся победой над Наполеоном и либеральностью взглядов, точнее, Александр и его время не оказали на Козьму значительного влияния. Он был еще слишком отрок и юнец, к тому же юнец глубоко провинциальный, деревенский барчук, чтобы ощутить на себе дыхание Большой Истории. Но в молодые годы, перебравшись из-под Сольвычегодска, с Русского Севера, где прошли его детские годы, в Петербург, он невольно начинает это дыхание
О времени и личности Царя-освободителя мы поговорим позже. А сейчас приступим к беглому очерку того абсолютно реального исторического фона, на котором обозначилась весьма колоритная и до сюртучной пуговицы осязаемая фигура упитанного господина, закутанного по-испански в широкую альмавиву. Оставим в покое величавую тень Александра Павловича, чтобы сразу начать с третьего сына в многодетной семье императора Павла I — Николая.
Есть расхожее, но вовсе не ложное выражение: сколько людей, столько мнений. Любой человек способен возбудить массу разноречивых толков о себе. Тем более если этот человек на виду. Тем более если речь идет о самодержце, правящем громадной империей. Личность Николая I и события, связанные с его именем, отнюдь не представляют исключения. Для одних он — рачительный домостроитель, заботящийся, как отец, о своем народе и государстве. Для других — прямолинейный охранист, не способный «гибко реагировать» на «вызовы времени». Для третьих — ценитель женской красоты, личный цензор великого Пушкина. Для четвертых — деспот, гонитель декабристов, солдафон, «жандарм Европы», потопивший в крови освободительные движения. Для пятых — тормоз на пути либерализации России. Для шестых — твердая преграда распространению «революционной заразы». Потому одни смотрят на него с восхищением, другие — с иронией, третьи — с негодованием. Здесь и сейчас мы постараемся придерживаться фактов и оценок, что называется, «взвешенных». Обойдем стороной подобострастные дифирамбы придворных историографов-моменталистов, фиксирующих череду парадных актов по горячим следам их свершения, когда все кажется преувеличенно важным; не поддадимся тенденциозному напору либеральной критики, всегда видящей в деяниях власти одни только пробелы и провалы; опустим смутно зреющую ожесточенность террористов, очевидную ангажированность советских историков. Будем опираться на то, как воспринималась николаевская эра в промежуток времени между царствованием Александра II и русскими революциями XX века (1881–1917). Как представлялся тогдаоблик официальной России? Что думали о ней люди, уже независимые от мнения николаевского двора и еще свободные от будущих классовых подходов кремлевских вождей? Что же касается кипения гражданских страстей, борьбы субъективных взглядов, вообще всего веера мнений, без которого немыслима реальная история, то мы станем раскрывать этот веер постепенно по мере нашего вчитывания в эпоху.
С юности остались в памяти строки Пастернака:
Однажды Гегель ненароком И, вероятно, наугад Назвал историка пророком, Предсказывающим назад.(«Высокая болезнь», 1923)
Будучи таким пророком, легко предсказать, что склонность к мундиру и военной выправке непременно унаследует именно третий сын Павла I — большого любителя смотров и парадов. А расположенность к военным упражнениям, которая так беспокоила матушку Николая императрицу Марию Федоровну и которую она «тщетно старалась ослабить» [52] , разовьет в царевиче его наставник генерал М. И. Ламсдорф — «человек суровый, жестокий и до крайности вспыльчивый» [53] (хочется сказать: «Ламвздорф»). По мнению царского биографа, «Ламсдорф не обладал ни одною из способностей, необходимых для воспитателя; все старания его были направлены к тому, чтобы сломить волю своего воспитанника и идти наперекор всем его наклонностям; телесные наказания практиковались им в широких размерах» [54] . Сейчас это невозможно себе представить, но генерал порол царского сына!.. Военные занятия имели приоритет перед учебными, что тоже немаловажно для становления личности: куда направлен воспитательно-образовательный вектор? Понятно и то, что в пору потрясавших Европу Наполеоновских войн, в преддверии Отечественной войны 1812 года и после нее, когда победившая русская армия стала народным кумиром, а воинская служба — наипочетнейшей обязанностью дворян, такой военизированный «вектор Ламсдорфа» выглядел более чем убедительно. Таким образом, свою страсть к армии Николай унаследовал от отца, воспитателя и эпохи.
52
Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. М., 1990. Т. 41. С. 119.
53
Там же.
54
Там же.