Козьма Прутков

Смирнов Алексей Евгеньевич

— Это бесподобно. Нет, я не могу не прочитать вам этого.

И Лев Николаевич начат мастерски читать «Сон Попова» [398] .

Статскому советнику снится, как будто он пришел поздравить министра с именинами, забыв надеть панталоны. В приемной тьма народу. Уходить поздно. И тогда Попов решил хоть как-то загородиться, спрятавшись за экран камина.

Посмотрите, с какой зоркостью знатока передано трепетное, животное ожидание толпящейся челядью своего патрона:

398

Литературное наследство. М., 1939. № 37–38. С. 543.

Меж тем тесней все становился круг Особ чиновных, чающих карьеры; Невнятный в зале раздавался звук, И все принять свои старались меры, Чтоб сразу быть замеченными. Вдруг В

себя втянули животы курьеры, И экзекутор рысью через зал, Придерживая шпагу, пробежал [399] .

Чиновная особа входит к подчиненным не в мундире, а в нарочито скромной визитке: по-свойски.

Вошел министр. Он видный был мужчина, Изящных форм, с приветливым лицом, Одет в визитку: своего, мол, чина Не ставлю я пред публикой ребром. Внушается гражданством дисциплина, А не мундиром, шитым серебром. Все зло у нас от глупых форм избытка, Я ж века сын — так вот на мне визитка! [400]

399

Толстой А. К.Собрание сочинений: В 4 т. М., 1963. Т. 1. С. 434.

400

Там же.

А дальше следует монолог патрона — отменная пародия на словоблудие высших государственных чиновников, для которых либеральная фраза, неуязвимая обтекаемость речи — маска, скрывающая их подлинные намерения.

Министр меж тем стан изгибал приятно: «Всех, господа, всех вас благодарю! Прошу и впредь служить так аккуратно Отечеству, престолу, алтарю! Ведь мысль моя, надеюсь, вам понятна? Я в переносном смысле говорю: Мой идеал полнейшая свобода — Мне цель народ — и я слуга народа! Прошло у нас то время, господа, — Могу сказать: печальное то время, — Когда наградой пота и труда Был произвол. Его мы свергли бремя. Народ воскрес — но не вполне — да, да! Ему вступить должны помочь мы в стремя, В известном смысле сгладить все следы И, так сказать, вручить ему бразды. Искать себе не будем идеала, Ни основных общественных начал В Америке. Америка отстала: В ней собственность царит и капитал. Британия строй жизни запятнала Законностью. А я уж доказал: Законность есть народное стесненье. Гнуснейшее меж всеми преступленье! Нет, господа! России предстоит, Соединив прошедшее с грядущим, Создать, коль смею выразиться, вид, Который называется присущим Всем временам; и, став на свой гранит. Имущим, так сказать, и неимущим Открыть родник взаимного труда. Надеюсь, вам понятно, господа?» [401]

401

Там же. С. 435–436.

Эта риторика бессмертна. Сколько советских и постсоветских голосов слышится в монологе сладкоречивого Валуева!

Тем временем, приблизившись к Попову, министр обнаруживает, что тот приветствует его в неглиже.

И на чертах изящно-благородных Гнев выразил ревнитель прав народных [402] .

По его приказу Попова хватают и везут в Третье отделение, «к Цепному мосту»,

…где новый Стоит, на вид весьма красивый, дом, Своим известный праведным судом [403] .

402

Толстой А. К.Собрание сочинений: В 4 т. М., 1963. Т. 1. С. 437.

403

Там же. С. 439.

Речь идет о Третьем отделении — жандармском корпусе. Там Попов долго

томится в неком кабинете.

Но дверь отверзлась, и явился в ней С лицом почтенным, грустию покрытым, Лазоревый полковник… [404]

Почему лазоревый!Жандармы носили голубую форму (цвет чистоты небес), и этот эпитет — лазоревый— задает тон всему образу. Лазоревый, небесно-голубой, возвышенный, почти «полувоздушный»…

404

Там же. С. 440.

Полковник начинает допрос, как родной отец — внимательный, любящий, желающий арестованному только добра. Однако, постепенно раздражаясь (голубизна покрывается тучами), он становится все строже и, в конце концов, требует назвать имена тех, кто толкнул статского советника на преступный путь. Ему мнится антигосударственный заговор, он шантажирует Попова, пугает ужасами наказания, если тот откажется выдать сообщников, отправивших его к министру с целью столь дерзкого эпатажа.

И в этот момент Попов дрогнул. Начинается фантасмагория мнимого предательства (ибо предавать некого, потому что никаких «сообщников» нет) — фантасмагория, предвосхитившая трагические фарсы «правосудия» XX века. Объятый ужасом, Попов строчит подряд все фамилии, которые только приходят ему на ум.

Явились тут на нескольких листах: Какой-то Шмидт, два брата Шулаковы, Зерцалов, Панкин, Савич, Розенбах, Потанчиков, Гудим-Бодай-Корова, Делаверганж, Шульгин, Страженко, Драх, Грай-Жеребец, Бабков, Ильин, Багровый, Мадам Гриневич, Глазов, Рыбин, Штих, Бурдюк-Лишай — и множество других [405] .

Какая мерзость происходящего и какой пир фамилий: русские, украинские, немецкие (Шмидт, Штих), французская (Делаверганж), двойная (Бурдюк-Лишай) и даже тройная (Гудим-Бодай-Корова)! Можно сказать, что в этом поразительном разнообразии лиц являет себя художественно осмысленная трагедия сна, которая спустя несколько десятилетий пророчески воплотится в реальной жизни.

405

Там же. С. 442–443.

Прочитав список «сообщников», в который, как оказалось, попали все его лучшие друзья, Попов был так потрясен, что проснулся… Бремя предательства, утяжеленного клеветой (ведь никто из них не был виноват!), свалилось с его души.

То был лишь сон! О, счастие! о, радость! Моя душа, как этот день, ясна! Не сделал я Бодай-Корове гадость! Не выдал я агентам Ильина! Не наклепал на Савича! О, сладость! Мадам Гриневич мной не предана! Страженко цел, и братья Шулаковы Постыдно мной не ввержены в оковы! [406]

406

Там же. С. 443.

Вот в какую фантасмагорию вылилась идея «покровительственной полиции» Николая Павловича… Воспроизводство валуевых, неистребимость лазоревых полковников, преемственность карательной цепи, одним из звеньев которой было Третье отделение (у Цепного моста), сделали сатиру Толстого неувядаемой.

* * *

Даже такой беглый очерк творчества «двоюродного» попечителя позволяет понять, почему почти нигде и никогда Толстой не обмолвился ни словом о Козьме Пруткове. Чем был для него сей юмористический персонаж — преуспевающий директор, фразер, мечтающий об ордене ретроград, вещун ходячих истин — рядом с шедеврами его, толстовской, лирики, рядом с масштабностью и глубиной исторической трилогии, рядом с большими сатирами? Так… легкой гаммой — пальчики размять. Домашним музицированием. Добродушным перепевом чужих неловкостей. Отдыхом. Шуткой. Забавой. Экспромтом, о судьбе которого он ничуть не заботился. Спасибо, нашлись люди, и публиковавшие, и продвигавшие, и радевшие. А то ведь так бы и затерялся в бумагах директор Пробирной Палатки Козьма Петрович Прутков, так бы и не увидел свет и не обрел бессмертие этот маленький клоун, с отточенной потешностью и поныне оступающийся на корде литературной арены.

Глава одиннадцатая FINITA LA COMMEDIA

Не печалуйся в скорбях, — уныние само наводит скорби.

Прутков

Наше жизнеописание Козьмы Пруткова достигло той черты, когда земная судьба действительного статского советника и кавалера, директора Санкт-Петербургской Пробирной Палатки, гениального поэта и мыслителя приближается к своей естественной развязке. Она наступит здесь — в главе одиннадцатой, которая завершает описание прутковской жизни; в главе одиннадцатой как знак того мистического уважения, кое испытывал к числу «11» наш друг Козьма, родившийся 11 апреля в 11 часов вечера и датировавший все свои сочинения тем же 11 апреля.