Краденое счастье
Шрифт:
Пролог
ЩИПЦЫ АКУШЕРСКИЕ
Любовь, большая, как долг населения за услуги ЖКХ, никак не хотела покидать тела Надежды Клавдиевны Зефировой.
Застряла намертво.
Ни тпру, ни ну!
Где застряла? В животе, где же еще?
В страданиях Надежды Клавдиевны был повинен Геннадий Павлович Зефиров. Любовь, образно выражаясь, была его рук делом.
Надежда Клавдиевна мучилась уже несколько часов.
Вообще-то разрешиться от Любови Надежда Клавдиевна должна была в другом роддоме, по месту прописки. Но Геннадий Павлович привез ее на мотоцикле с коляской сюда. Надежда Клавдиевна рожала по блату! В роддоме работала акушеркой золовка Валентина!
Родить по блату было мечтой всех знакомых и подруг Надежды Клавдиевны.
– Лишний раз подойдут, лишний раз умереть не дадут, – с надеждой делилась Надежда Клавдиевна с Геннадием Павловичем.
– Понятное дело! – вскидывал головой Зефиров. – Лишний укол какой сделают, еще чего лишнее.
Схватки то усиливались, то слабели, но Любовь упорно не желала появляться на свет божий.
– Чего делать-то? Сил моих больше нет!.. – застонала Надежда Клавдиевна, завидев золовку Валентину.
– Тужься на задний проход! – посоветовала Валентина.
Надежда Клавдиевна набирала воздуху в грудь, надувала щеки, усердно тужилась.
Любовь распирала, давила на печень, топталась по сердцу, но упорно не соглашалась покидать насиженное место – глупо из такого-то тепла души уходить, неизвестно, как там еще, на белом свете, встретят?
– Гос-с-споди! – вскричала Надежда Клавдиевна с тем неизъяснимым страданием в голосе, какое обычно исторгается из груди ответственного квартиросъемщика при виде затопленной верхними соседями ванной.
– Давала, так не орала! – с сочувствием попеняла Надежде Клавдиевне золовка.
Любовь, заслышав такую грубую постановку вопроса, возмутилась: «Давала! Бескультурье какое!.. Она, Любовь, – плод любви. Вот хоть на колени теперь золовка Валентина упадет и умолять станет – никуда не уйду!»
Она расщеперилась поперек нежной утробы Надежды Клавдиевны; угнездившись поуютнее, блаженно прижалась щекой и плечом к влажному и горячему нутру и затихла.
Любовь умела затаиваться, как птица в траве. Иногда она так аккуратно сворачивалась калачиком и затихала, что Надежда Клавдиевна в тревоге гладила живот и звонила на службу Геннадию Павловичу. Тот в смятении прибегал в обед домой и тоже встревоженно касался аккуратного животика жены.
Вот и сейчас Любовь задремала. Но дремала чутко, готовая в любой момент напомнить Надежде Клавдиевне о своем мучительном присутствии.
Неожиданно поблизости от Любови наметилось движение.
Кто-то осторожно – ощутила Любовь, – но уверенно, явно не раз хоженным путем пробирался, тихонько клацая, позвякивая и издавая чавканье.
Любовь запрокинула голову и вгляделась во мрак тела Надежды Клавдиевны. Но ничего не увидела.
Внезапно она почувствовала ледяное прикосновение.
Любовь испуганно вскрикнула:
«Кто здесь?!» От неожиданности гость вздрогнул и издал металлический звук.
«Позвольте, а вы кто, смею интересоваться?» – Металлический гость получил старорежимное воспитание и умел изъясняться высокопарно.
«Любовь Зефирова», – пролепетала Любовь.
«Чья, говорите, любовь? Какого такого Зефирова?»
«Геннадия Павловича».
«А что это, позвольте вас спросить, любовь товарища Зефирова делает здесь в рабочее время? Перекурчики устраивает? Любовь должна быть в цехе, в поле, в конструкторском бюро, наконец. Вот где ее место!»
Любовь растерянно захлопала глазами.
«Геннадий Павлович вообще-то сегодня после трудовой смены отдыхает».
«Ах, он по сменам работает? Рабочий класс, значит? Авангард? Что ж, отдохнуть можно. Но опять же: не бездумно время провести, а сочетая, например, с учебой кружка политпросвещения, под знаком углубленного изучения теории и практики коммунистического строительства, разработанных в решениях и материалах ХХVI съезда КПСС. Вот это будет содержательный отдых».
Любовь сделала умные глаза и согласно закивала – не навредить бы Геннадию Павловичу!
Гость не унимался:
«Любовь, говоришь? А я так думаю: приспособленец ваш товарищ Зефиров, накипь! В теплом месте время великих строек пересидеть захотел. Любовь! – продолжал громыхать гость. – Возьми, понимаешь, в цехе, на ферме покрепче в руки и люби с перекрыванием нормы!»
Любовь заинтересовалась:
«Что – в руки?»
«Как что?! Лопату, кайло, логарифмическую линейку, карандаш, в конце концов, чем там еще родину любить полагается?»
«Ломом, плугом», – предложила Любовь, ежевечерне слушавшая из маминого живота программу «Время».
«Верно! – Голос гостя потеплел. – А звать-то тебя как, имя Геннадий Павлович своей любви уже придумал?»
«Так Люба же, Зефирова».
«Ах, Люба! – Визитер смутился, сообразив, что слегка оплошал, приняв имя за страсть Геннадия Павловича, но тут же вновь приосанился. – Что же это ты, Люба, тормозишь процесс? Забыла, что завтра Первомай?! Мать твоя, Надежда Клавдиевна…»
«А вы-то сами кто будете? – перебила Любовь. – Что за елда?»
«Я?! – возмутился гость и оскорбленно встал в позу: – Меня – таким словом? Впрочем, я должен был предполагать, что у товарища Зефирова в быту не все в порядке. Яблоко, так сказать, от яблони… Я – Forceps Obstetrico, если по-научному, по-латыни».
«Фор… фор… – Любовь запнулась. – А мама вас как зовет?»
Гость с сомнением взглянул на плод любовных трудов товарища Зефирова: какая такая мама, уж не издевается ли?!
Любовь ждала ответа, простодушно посапывая.
Да нет, вроде не издевается…
«Мы – щипцы акушерские».
«Щипцы?! Ой, мамочка!»
Любовь попыталась протиснуться назад, в глубь тела Надежды Клавдиевны.
Щипцы возмущенно хмыкнули:
«А вы кого собирались встретить в советском родильном доме в разгар трудового дня?»