Краем глаза
Шрифт:
— Грейс, — спросил священник, — что ты на это скажешь?
— Ты взваливаешь на себя тяжелое бремя, Цели, — предупредила мать.
— Я знаю.
— Сладенькая, одно дело быть любящей сестрой, но совсем другое — стать мученицей.
— Я держала на руках дочь Фими, мама. Держала на руках. И мое решение продиктовано не сентиментальностью.
— В твоем голосе слышится такая уверенность.
— Она такая с трех лет. — Голос отца звенел от любви.
— Я готова взять на себя воспитание девочки, оберегать ее. от всех невзгод и опасностей. Она — особенная. Но я не бескорыстная мученица. Я буду черпать в этом радость, я это предчувствую. Мне страшно, не могу этого отрицать. Господи, как же мне страшно. Но при этом и радостно.
— Ты принимала решение рассудком и сердцем? — вновь спросил отец.
— Да, — подтвердила Целестина.
— Я считаю необходимым приехать в Сан-Франциско и побыть с вами несколько первых месяцев, пока ты не втянешься в новый ритм, — твердо заявила мать.
На том и порешили. И хотя Целестина сидела на стуле, ей казалось, что она перепрыгивает через глубокую пропасть, которая отделяла прежнюю жизнь от лежащей впереди, между будущим, которое могло быть, и будущим, которое будет.
Она не ожидала, что ей придется воспитывать ребенка, но не сомневалась в том, что обучится всему для этого необходимому.
Ее предки выдержали рабство, и теперь она стояла на их плечах, на плечах поколений, свободным человеком. И жертвы, которые она готова принести ради этой малышки, таковыми, по существу, не являлись, во всяком случае, история никак не сочла бы их жертвами. В сравнении с тем, что пришлось вынести другим, это был не более чем пустяк. Поколения страдали не для того, чтобы она увильнула от него. Она дорожила такими понятиями, как честь и семья. Так уж устроена жизнь — каждому приходится брать на себя те или иные обязательства и выполнять их.
И, конечно, прошлая жизнь не подготовила ее к встрече с монстром, который был отцом девочки. А в том, что рано или поздно он придет, Целестина не сомневалась. Она это знала. В событиях, как и вещах, Целестина Уайт улавливала внутреннюю структуру, сложную и загадочную, и для нее, художницы, симметрия структуры, ее завершенность требовали появления отца девочки. Пока она не могла ему противостоять, но не сомневалась, что за отпущенное ей время сумеет достойно подготовиться к встрече с этим чудовищем.
Глава 26
К полудню, после лабораторных исследований, призванных установить, не являлось ли причиной столь острого приступа рвоты наличие опухоли или патологических изменений в мозгу, Младший вернулся в больничную палату.
И едва улегся в постель, как внутренне сжался, увидев возникшего на пороге Томаса Ванадия.
Детектив вошел, неся поднос с ленчем. Поставил его на вращающийся столик, повернул к Младшему.
— Яблочный сок, лаймовое джелло и четыре крекера, — прокомментировал детектив. — Если угрызения совести не заставят тебя признаться в содеянном, то такая диета сломит твою волю. Заверяю тебя, Енох, в орегонской тюрьме кормят куда лучше.
— У вас что-то не в порядке с головой? — спросил Младший.
Словно не понимая, что вопрос требует ответа, или же пропустив его мимо ушей, Ванадий подошел к окну и полностью раздвинул жалюзи. Ярчайший свет, казалось, затопил палату.
— Солнечный выдался денек, — заметил Ванадий. — Аккурат о таком поется в одной старой песне, «Солнечный торт». Ты ее знаешь, Енох? Написал ее Джеймс Ван-Хузен, знаменитый поэт-песенник. Впрочем, это не самая его известная песня. Он также написал «Все путем» и «Считай, что я безответственный». «Полетай со мной» — тоже его. «Солнечный торт» — не шедевр, но песенка милая.
Как всегда, говорил детектив на одной ноте. И лицо его оставалось бесстрастным.
— Пожалуйста, закройте жалюзи, — попросил Младший. — Очень уж яркий свет.
Ванадий отвернулся от окна, шагнул к кровати.
— Я понимаю, что ты предпочитаешь темноту, но мне нужен свет, чтобы получше разглядеть твою реакцию на новости, которые я хочу тебе сообщить.
И Младший, хоть и понимал, сколь опасно подыгрывать Ванадию, не смог удержаться от вопроса:
— Какие новости?
— Ты не собираешься выпить сок?
— Какие новости?
— Лаборатория не нашла в твоей блевотине ипекака.
— Чего? — переспросил Младший, потому что притворялся спящим, когда прошлой ночью Ванадий и доктор Паркхерст говорили об эпикаке у его кровати.
— Ни ипекака, ни другого рвотного, ни какого-либо яда. Наоми ни в чем не виновата.
Младший порадовался тому, что его воспоминания об их короткой и прекрасной совместной жизни более не будут омрачены. Слова детектива доказывали безосновательность его подозрений. Наоми — не вероломная сучка, пытавшаяся подсыпать яд ему в еду.
— Я знаю, что ты каким-то способом вызвал рвоту, но, похоже, у меня нет никаких возможностей это доказать.
— Послушайте, детектив, ваши грязные намеки на то, что я причастен к гибели моей жены…
Ванадий поднял руку, останавливая его.
— Давай обойдемся без праведной ярости. Прежде всего я ни на что не намекаю. Я прямо обвиняю тебя в убийстве. Ты жил с другой женщиной, Енох? В этом твой мотив?
— Это оскорбительно.
— Честно говоря, а я всегда говорю с тобой честно, другой женщины я не нашел. Я опросил множество людей, и все думают, что ты и Наоми были верны друг другу.
— Я ее любил.
— Да, ты говорил, и я уже склонен думать, что это правда. Твой яблочный сок греется.
Согласно Цезарю Зедду, нельзя стать сильным, первоначально не научившись всегда оставаться спокойным. Сила и власть базируются на абсолютном самоконтроле, который невозможен без внутреннего спокойствия. А последнего, учит Зедд, можно добиться сочетанием глубокого, медленного ритмичного дыхания и мыслей не о прошлом, не о настоящем, но исключительно о будущем.
Вот и лежащий в кровати Младший закрыл глаза, задышал глубоко, медленно и ритмично и сосредоточился на мыслях о Виктории Бресслер, медсестре, которая с нетерпением ожидала дня, когда сможет ублажить его по полной программе.