Кракатит
Шрифт:
— Я пришла, господин инженер, чтобы… извиниться за тот инцидент. Я не имела в виду ударить вас. И безмерно сожалею о своем поступке.
Прокоп покраснел, попытался ответить; но княжна продолжала:
— Лейтенант Ролауф сегодня уедет. Князь приглашает вас как-нибудь отобедать с нами. Забудьте этот случай. До свидания.
И она быстро подала ему руку. Прокоп едва коснулся ее пальцев; они были очень холодны и безжизненны.
XXVII
После бури между Карсоном и Прокопом воздух как будто очистился. Прокоп, правда, заявил, что сбежит при первой возможности, но обязался честным словом до той поры воздерживаться от каких бы то
Зато расстояние между ним и Хольцем увеличили до пятнадцати шагов и разрешили (в сопровождении этого стража) беспрепятственно передвигаться в радиусе четырех километров от семи часов утра до семи вечера, ночевать в лаборатории и питаться где ему угодно. Но Карсон поселил чуть ли не в самой его лаборатории женщину с двумя детьми, и как нарочно — вдову рабочего, убитого взрывом кракатита — в виде известной моральной гарантии от всякого рода, скажем, неосторожности. Кроме того, Прокопу положили превосходный оклад с выплатой золотом и предоставили его доброй воле — развлекаться или работать.
Первый день после соглашения Прокоп провел, тщательно изучая местность в радиусе четырех километров, интересуясь возможностью побега. Перспектива оказалась прескверной: запретная зона безупречно охранялась. Затем он придумал несколько способов убить Хольца; к несчастью, вскоре Прокоп узнал, что этот хладнокравный и выносливый молодчик содержит пятерых детей, да еще мать и сестру-хромоножку и что вдобавок в прошлом у него три года тюрьмы за убийство. Все эти обстоятельства не очень-то ободряли.
Несколько утешало Прокопа, что в него безоглядно, прямо страстно влюбился Пауль, дворецкий на пенсии, бесконечно счастливый, что может кому-то служить; этот трогательный старичок глубоко страдал, когда его признали слишком медлительным для прислуживания за столом его светлости. Прокопа иной раз приводило в отчаяние надоедливое, почтительное внимание Пауля. Крепко привязался к Прокопу и доктор Краффт, воспитатель Эгона, рыжий, как лиса, и глубоко несчастный человек; он обладал необычайной эрудицией, увлекался теософией, к тому же был сумасброднейшим из идеалистов, какого только можно себе представить. К Прокопу он относился чрезвычайно почтительно и беспредельно восхищался им, считая по меньшей мере гением. И действительно, Краффт давно знал специальные статьи Прокопа и даже построил, основываясь на них, теософское толкование низшего круга, то есть, выражаясь простым языком, материального мира. Сверх того, доктор Краффт был пацифист, нудный, как все люди слишком возвышенных взглядов.
Прокопу в конце концов надоело бесцельно бродить вдоль запретной зоны, и он все чаще стал удаляться в лабораторию работать. Он изучал старые свои записи и восполнял многие пробелы; составил и снова уничтожил длинный ряд взрывчатых веществ, подтверждающих его самые смелые гипотезы. Днем он бывал почти счастлив; зато по вечерам — по вечерам Прокоп избегал людей и тосковал под спокойным надзором Хольца, устремляя взгляд на облака, на звезды, на далекий горизонт.
Еще одно, как это ни странно, занимало его: стоило ему услышать топот копыт, как он подходил к окну и наблюдал за наездником, будь это конюх, кто-либо из офицеров или княжна (с которой он не разговаривал после того памятного дня); нахмурив брови в пристальном внимании, он подмечал все движения коня и всадника. Он понял, что всадник, собственно говоря, вовсе не сидит в седле, а скорее стоит в стременах; и точкой опоры ему служит не зад, а колени; он не подскакивает безвольно, как куль, встряхиваемый конской спиной, а активно предваряет ритмичное движение лошади. Практически все это, может быть, и весьма просто, но наблюдатель, одаренный инженерной мыслью, видит чрезвычайно сложную механику — особенно когда конь поднимается на дыбы, начинает брыкаться или приплясывать, дрожа от благородной, пугливой — обиды.
Все это Прокоп изучал долгими часами, спрятавшись за занавеской; и в одно прекрасное утро велел Паулю передать, чтоб ему оседлали Премьера.
Пауль растерялся; он объяснил, что вороной Премьер — горячий, почти необъезженный, страшно злой жеребец, но Прокоп коротко повторил приказ. Костюм для верховой езды уже висел у него в шкафу; он оделся, испытывая слабое чувство тщеславия, и спустился во двор. Там уже вытанцовывал Премьер, волоча за собой конюха, державшего его под уздцы.
Подражая тому, что он подсмотрел у других, Прокоп стал успокаивать коня, поглаживая ему храп и лысинку на лбу. Жеребец несколько утихомирился, но не перестал выплясывать на желтом песке… Прокоп намеренно приблизился к нему сбоку; он уже собрался вдеть ногу в стремя, когда Премьер молниеносно лягнулся и откинул круп — Прокоп еле успел отскочить. Конюх усмехнулся — этого было достаточно: Прокоп с разбегу кинулся на спину коня, неизвестно как попал носком в стремя и выпрямился.
В течение нескольких следующих секунд он не соображал, что делается: все завертелось кругом, кто-то вскрикнул — одна нога Прокопа повисла в воздухе, другая безнадежно запуталась в стремени; но вот Прокоп тяжело перевалился в седло и изо всех сил сжал колени. Это вернуло ему способность понимать окружающее — как раз в тот момент, когда Премьер взбросил зад; Прокоп почти лег на спину, снова качнулся вперед и судорожно натянул уздечку. От этого животное поднялось на дыбы, как свеча; Прокоп, сжимая бока лошади, как клещами, почти прильнул лицом к голове между ушей жеребца, стараясь не обхватывать его за шею, чтобы не показаться смешным.
Он держался почти одними коленями. Премьер опустился на все четыре ноги и закружился волчком; Прокоп воспользовался этим, чтоб продеть в стремя и другую ногу.
— Не жмите его так! — кричал конюх, но Прокопу было приятно сдавливать бока Премьера.
Жеребец, скорее в отчаянии, чем от злого нрава, старался сбросить странного наездника; он кружился, взбрыкивал только песок летел из-под копыт; во двор сбежалась вся кухонная челядь глядеть на эти цирковые трюки. Прокоп заметил Пауля — тот в ужасе прижимал салфетку к губам, а доктор Краффт, светясь на солнце рыжей головой, бросился вперед, чтобы с риском для жизни остановить Премьера за уздечку.
— Не троньте его! — воскликнул Прокоп в необузданной гордости и пришпорил коня.
Господи на небеси! Премьер, не знавший шпор, взвился стрелой и понесся со двора в парк; Прокоп втянул голову в плечи, думая лишь о том, чтобы мягче упасть, когда вылетит из седла; он стоял в стременах, наклонясь вперед, невольно подражая жокеям на скачках. Проносясь мимо теннисного корта, заметил там несколько белых фигурок; тут его обуяло неодолимое желание показать свою удаль, и он начал охаживать Премьера хлыстом по крупу.
Взбесившийся жеребец совсем потерял голову; сделав несколько неприятных бросков в стороны, он сел на задние ноги и, казалось, вздумал перевалиться на спину, — но вместо этого ринулся прямо по клумбам, как обезумевший. Прокоп понимал — теперь только не давать ему опускать голову, чтобы не покатиться кувырком под уклон, и он вцепился в повода, натягивая их изо всех сил. Премьер вздыбился, разом покрывшись потом, — и вдруг перешел на размеренную рысь. Это была победа.
Прокоп ощутил безмерное облегчение; только теперь он мог испробовать на опыте то, что так основательно изучил в теории — академический стиль верховой езды. Дрожащий конь слушался малейшего движения, и Прокоп, горделивый, как бог, направил его по извилистым дорожкам парка обратно, к теннисному корту. Он уже видел за кустами княжну с ракеткой в руке и поднял жеребца в галоп. Тут княжна щелкнула языком, Премьер взвился и поскакал к ней через кустарник; Прокоп, совершенно не подготовленный к этому трюку, потерял стремена и, перелетев через голову коня, рухнул в траву. В ту же секунду он услышал какой-то хруст, и от боли у него помутилось сознание.