Крамола. Книга 2
Шрифт:
Андрей подошел к своему заплоту и осторожно выглянул: лошади уже стояли в загоне и терлись боками друг о друга, счесывая зимнюю шерсть.
Любушка стояла на крыльце и, приложив козырьком руку, всматривалась в сторону речки. За спиной Андрея вставало солнце…
Андрей пригнулся и пошел вдоль заплота, по задам, чтобы никому не угодить на глаза.
Альбина Мамухина не ушла с отцом в Свободное, а осталась жить в своей бане, у речки, в трех шагах от воды. Председатель Артем Никитич пытался выселить ее, однако Альбина заперлась изнутри и кричала в отдушину, что подожжет себя вместе с баней, если будут прогонять. Ее считали ненормальной,
Альбина сидела на полке возле отдушины и пряла куделю. Андрей опустился на высокий банный порог и вытянул ноги: прошел совсем немного, а ноги уже гудели, как телеграфные столбы.
— Что же ты, все время прядешь и прядешь, — заговорил он. — Зачем тебе столько ниток?
— Белую рубаху соткать хочу, — занимаясь делом, сказала Альбина. — Без единого шва, без единого узелка соткать хочу. Белую-белую!
— Нитки-то у тебя черные, — заметил Андрей.
— А я подожду, когда они поседеют и выбелятся.
— Помоги мне, Аленька, — попросил он. — Нет мне пути больше, не вижу дороги.
Альбина оторвала от кудельки нить, смотала ее, затем взяла другое, пустое веретено и выпряла короткий зачинок, только чтобы на веретенной ножке завязать.
— А ты иди, и будет путь, — вымолвила она. — Пошел ведь уже, так иди.
— Куда мне идти?.. Не знаю я, не знаю! Воли моей нет! За руки держат, ноги связали…
— Дети за руки держат, жена ноги связала. — Не было в ее голосе ни обиды, ни ревности и зависти. — Ты же путы порви и ступай. Кто не идет никуда, тому и пути нет.
— Спасибо, Аленька. — Андрей поднялся.
— Иди, иди, — поторопила она. — Так и быть, выпряду я тебе дорожку. Длинную выпряду, иди…
В низкую банную дверь било восходящее солнце.
В Есаульске он сразу же пришел к бывшему дядиному дому и спросил у часового, на месте ли следователь Колодкин. Часовой оглядел Андрея, поправил, винтовку на плече и сказал, что уж поздно и в ГПУ никого нет.
Андрей знал, что есть и Колодкин наверняка там: ночью начинались допросы, однако настаивать не стал. Он разыскал постоялый двор, именуемый теперь «Домом колхозника», однако на ночлег его не пустили, потребовав справку. У Андрея не было ни справки, ни какого-либо документа, поэтому он спустился с крыльца и подошел к костру, возле которого стояло и сидело несколько человек. Они были чем-то похожи друг на друга — нищенки, калека, на обрубыш тела которого был надет рогожный куль, согнутая пополам, с вывернутой головой старуха, бритый наголо старик-татарин и довольно молодой, но, похоже, душевнобольной мужик, по лицу которого пробегали судорожные гримасы. Похожесть эта состояла в том, что все они находились здесь в ожидании и, заслышав даже тихий шорох в Доме, мгновенно оборачивались на него, как на выстрел. Андреи молча встал в круг и протянул руки к огню.
Он отметил еще, что они все здесь давно знакомы и собрались не случайно, поскольку сразу же неприкрыто стали рассматривать нового человека. Инвалид-обрубыш подергал Андрея за полу армяка:
— Чего, не пустили? Справки нету?
— Нет справки, — сказал Андрей.
— А из какой волости будешь?
— Из Свободненской… Бывшей Свободненской.
Калека округлил глаза.
— Слыхал! Слыхал-слыхал-слыха-а-ал! Это вы там по лесам прятались? От Соввласти скрывались?
— Мы просто жили, — проронил Андрей.
— Э-э! Нынче просто не живут! — засмеялся калека. — Нынче все коллективно. А ты, значит, не захотел?
— Не захотел.
Калека стремительно огляделся и заговорил шепотом:
— Дак тебя живо приберут! Помалкивай. Нынче строго!
— Я не боюсь, — сказал Андрей, глядя в огонь и чувствуя на себе взгляды.
— Поглядите, какой храбрый! — засмеялся калека. — Это ты в лесу сидючи храбрись, а здесь язык прикуси.
Андрей поднял глаза и увидел, что его боятся, потому что смотрят со страхом, будто готовые в любой момент, стоит ему сделать одно неосторожное движение, сорваться и бежать без оглядки.
Вот они чем были похожи!
— Чего же вы боитесь, люди? — спросил он. — Вам-то что бояться? То, что у вас есть, уже никто не отнимет и хуже, чем есть, не сделает.
Инвалид вцепился жесткой рукой в армяк и потянул к себе с такой силой, что Андрей невольно согнулся.
— Сделает! — горячо прошептал он. — Ты в архиерейских погребах не сидел? А я сидел. Туда из выгребной ямы дыру пробили. Сидел, брат, и не приведи Господь… Я тоже был храбрый. Все молчали — я говорил. Но как попал в погреба… Уж лучше тут, у костерка да воздухом дышать. А за полночь благодетельница в Дом пустит. Ты не хорохорься. Не таких там ломают.
— Не сломают, — твердо сказал Андрей. — Потому что я их не боюсь. И ненавижу.
— Одичал, одичал ты, парень, — жалея, протянул калека. — Ох, попадешься Колодкину, на его колодку, он тебя быстро оформит лет на десять. Нынче каналов много копают, народ везде нужон.
— Бывал я и у Колодкина, — признался Андрей. — Да видишь, не оформил.
— Джигит, — похвалил старик-татарин. — Батыр…
И наступила полная тишина. Калека, вглядевшись в лицо Андрея, оперся ручками-деревяшками о землю и сделал неожиданно большой и сильный скачок в сторону. Отвернувшись от всех, он достал из рогожного, куля, на котором сидел, шкалик водки, разгрыз зубами сургуч, распечатал и сделал несколько глотков.
Душевнобольной принес откуда-то две полугнилых плахи, переломал их о землю и, делая страшное лицо, взгромоздил на костер.
— Что ты делаешь-то, что? — гусыней закивала согнутая пополам старушка. — Зря только и переводишь. И так огонь теплый. Да впустят скоро. От бестолочь…
Сыроватые плахи почти заглушили костер, повалил дым. Люди машинально подвинулись к огню. На Андрея уже не глядели, словно вдруг забыли о нем. «Перед кем я тут расхрабрился? — с горечью подумал Андрей. — Что за язык потянуло?..» Однако желание говорить не угасало, наоборот, ему хотелось кричать, бузить, как перепившемуся мужику на свадьбе, буянить, как буянил дед Прошка Грех на каждой гулянке. Он понимал, что все это от бессилия, но сдерживать себя не мог да и не хотел.
Калека вновь оказался рядом, дернул полу.
— Хоть на тебе одежа эдакая и бородища, а все одно заметно, ты человек образованный. А раз так, значит, ряженый, значит, в запрещенных разговорах у тебя интерес. Да ты напрасно тут ошиваешься. Народ вон тихий, убогий: нищие да калеки.
— Ты что же, за шпиона меня принял? — спросил Андрей. — За провокатора?
Инвалид угнездил свой обрубыш в заранее приготовленную ямку, чтобы не опрокинуться, и тем самым освободил две руки.
— Ныне, брат, такие разговоры разговаривают либо провокаторы, либо дураки набитые, — пояснил он. — Ты дак вроде не дурак.