Крамола. Книга 2
Шрифт:
И тут увидела мать Мелитина, как черная птица пала камнем из-под свода, схватила в когти Книгу и понесла ее в бездонную черноту. Опахнуло лицо ветром, зашатались иконы в иконостасе, словно маятник, закачалось паникадило на длинных цепях. Казалось, еще один миг, и рассыплется, разрушится храм матери Мелитины. И унесла бы птица похищенную Книгу, но храмное поднебесье озарилось светом и в черной стае воронья возникли белые, Ангельские крылья.
В тот час, когда народ российский стонал и обливался слезами, роя себе одну бесконечно длинную братскую могилу, когда корежили суть его и выторговывали душу за пирожок и когда уже чудилось, что и помолиться некому за мученицу-Россию, над ее головой творилась незримая и неслышимая битва. Лишь черное да белое перо осыпалось наземь. Упадет черное — посветлеет небо; а как белое сронится —
Обрадовалась мать Мелитина: «Верно, читать позволят! Благодарю Тебя, Господи!»
— Читала ли ты Книгу? — спросил Ангел.
— Нет, не читала, — призналась она. — Свеча не Тобою была затеплена, чужая рука сатанинский свет принесла. А при свете том истина ложью оборачивается.
— Черные птицы хотят похитить Книгу и переписать ее на свой лад, — сказал Ангел. — Потому отныне она будет храниться здесь, перед тобой, на аналое.
— Но ведь отсюда ее легче похитить! — ужаснулась мать Мелитина. — Черные птицы над головой вьются, крыльями бьют, когда молюсь. Нельзя ли спрятать Книгу?
— Нельзя, — вздохнул Ангел, и вздох Его зазвенел серебряным бубенчиком под сводами. — Когда вершится судьба народа, в этой Книге начертанная, надо, чтобы она на виду лежала, на глазах. Чтобы никакая другая сила не смогла изменить ни одной буквы в судьбе, ни одной строчки переписать.
— Можно ли мне читать ее? — осмелилась мать Мелитина. — Хотя бы одним глазком заглянуть?..
— Даже если я приду и скажу — читай, ты все равно не притрагивайся к Книге, — предостерег Он. — Нельзя читать Книгу Нечитаную, ибо, познав судьбу, тебе захочется изменить ее.
— Прости меня, безмудрую! — взмолилась мать Мелитина. — Но неужели такая уж горькая доля начертана нашему народу? Что ждать ему? Что будет с ним?! А что станет с миром?!
В тот миг под сводами храма послышался злобный клекот и железный лязг крыльев. Ангел воспарил над аналоем и, прежде чем умчаться в поднебесье, очертил вокруг матери Мелитины обережный круг. Мать Мелитина потянулась к нему руками, да так и осталась стоять в ожидании. Поняла она, что нельзя спрашивать, не будет ей ответа. Покаялась, потупила голову. Стены же храма расширились беспредельно, купол вознесся высоко вверх, но, даже стоя на земле, можно было слышать, как там, под сводами небес, гремит битва не на жизнь, а на смерть.
И еще поняла она, что теперь, когда Книга Судеб Народов лежит на виду у всего мира, ее будут похищать каждый день, каждый час, каждую минуту, потому и земля, и небо — кругом поле бранное…
19. В ГОД 1933…
Организованный в Березине колхоз назвали «Светлый путь».
Обнаружив не учтенное никакими переписями, неизвестное миру село с дремучим единоличным хозяйством, причем богатое, хлебное, районное начальство велело немедленно преобразовать его в колхоз. Можно было бы всех раскулачить и выслать, но кто же тогда останется работать? Поэтому в Березино приехали представители власти из Есаульска, привезли с собой худого кадыкастого парнишку Артема Никитича Главадских и стали записывать в колхоз. Березинские от ссыльных, что зимовали по избам в селе, кое-что уже слыхали о коллективизации, и, конечно, ничего положительного. Бывшие кулаки хвалить колхозную жизнь никак не могли. Потому и приуныли мужики; бабы, столько лет не ведавшие ядреного бабьего рева, ударились в слезы; дети смотрели печально и со страхом. Коллективная жизнь представлялась березинским чем-то вроде жизни в плену либо под иноземным игом: земля вроде твоя, по крайней мере, ты ее пашешь, кони как будто тоже твои, и коровы, и выпасы, и луга — все принадлежит тебе. Однако ты сам вместе со всем коллективным хозяйством принадлежишь кому-то всесильному и недостижимому, так что нет у тебя даже своей рубахи, ребятишек своих, не говоря уж о земле, конях и коровах.
Но делать было нечего — кончилась привольная жизнь в Великом Забвении.
В колхоз записались почти все, кроме жадного до работы, спать и по ночам переставшего Мити Мамухина, наконец-то разбогатевшего собственным трудом, Ивана Понокотина и Андрея Березина.
Вернувшись домой после тюрьмы и условного расстрела, Андрей еще отлеживался на печи с воспалением легких, а к нему в дом через день, а то каждый день стал захаживать председатель колхоза Артем Никитич. Было ему тогда неполных семнадцать, но то ли порода, то ли природа так распорядилась: у него в это время ломался голос. Поэтому он либо говорил густым басом, либо срывался на мальчишеский фальцет. Ходил он при нагане и в длиннополой шинели, хотя ни на каком фронте и быть не мог.
— Раз тебя отпустили, гражданин Березин, входи в колхоз! — агитировал он. — Жить в особицу и вести паразитическое существование не позволим. Так и знай!
Он без всякого стеснения расхаживал по дому, заглядывал в углы, под кровати, откидывал занавески, словно что-то искал. Андрей лежал на высоких подушках и молча смотрел на председателя. Так ничего и не услышав в ответ, он громко хлопал дверью и потом еще шарился в кладовой и подклете.
Наконец, в апреле, когда Андрей уже выходил на улицу погреться на солнце, Артем Никитич явился с ультиматумом, по которому давался трехдневный срок вступления в коллективную жизнь. По истечении его хозяйство Березина подлежало раскулачиванию, а сам он вместе с семьей — высылке в бывшее село Свободное. Андрей опять молча выслушал председателя, слепил тугой снежок и залепил ему в глаз. И, глядя на отца, Иван с Петром начали пулять снежками в Артема Никитича и прогнали со двора. Уже за заплотом председатель вспомнил про наган, но было уже поздно: ворота заложили на засов.
— Ну, гражданин Березин! — официальным басом пригрозил Артем Никитич. — За сопротивление вождю коллективного хозяйства!..
Он не договорил, зарыдал по-мальчишески сдавленно и зло, потряс наганом и убежал.
И Андрей чуть не заплакал, до того было обидно, что посылают мальчика издеваться над взрослыми людьми. И становишься беззащитным не перед властью, а перед этим мальчиком, в которого и можно разве что кинуть снежком.
Он вошел в дом и сказал Любушке, что через три дня их станут раскулачивать и ссылать в Свободное. Новость она встретила спокойно, лишь перекрестилась на иконы и тихо проронила:
— На все Божья воля.
Андрей обнял ее, прошептал на ухо:
— Терпи, жена, терпи, милая. Будет еще хуже.
— Если делить участь с народом, то нам бы в колхоз вступить, — слабо воспротивилась Любушка. — Народ теперь там. А где будет хуже — в ссылке или колхозе, еще неизвестно.
— В ссылке единолично жить не дадут, — сказал Андрей.
Через три дня в каждом дворе, не вошедшем в колхоз, выставили охрану, и в сельсовете, временно помещенном в старой церкви, собралась конфискационная артель — Артем Никитич, председатель сельсовета и милиционер. Все они, в том числе и охрана, были присланы из других местностей, поскольку никто из березинских не захотел брать в руки оружие и идти раскулачивать.
— Баптисты! — кричал на мужиков председатель. — Вы что? Забыли, что в колхозе? Что по светлому пути идете?
— Не желаем, — тянули мужики. — Бывало, и грабили, и воевали. Не желаем более.
В назначенный день, когда пошли раскулачивать, все березинские попрятались в своих домах и лишь смотрели в окна, через цветы на подоконниках.
Начали с Березиных. Председатель сельсовета с милиционером запрягли Андреевых коней в сани, в телегу и ходок и стали грузить инвентарь. Вся семья, одетая и снаряженная в дорогу, сидела на ступеньках крыльца и ждала своей участи. Никто не плакал, не возмущался, и это спокойствие начинало бесить Артема Никитича. Наверное, за свои маленькие годы он раскулачивал не первый раз и повидал всякого, кроме невозмутимости. И сейчас этому подростку становилось неинтересно, скучно конфисковывать чужое добро без крика, ора, матюгов и, возможно, стрельбы. Раскулачивание напоминало грабеж или даже воровство на глазах хозяина и потому раздражало Артема Никитича своей обыденностью. Похоже, готовился долго к своему первому самостоятельному делу, ночей не спал, тут же было все не так, как в юношеских комсомольских мечтах. Когда погрузили всю утварь, скарб и привязали веревками скот к саням и телегам, Артем Никитич зачитал постановление, по которому дом Березиных подлежал конфискации под колхозную контору. Думал, хоть это произведет впечатление, однако ни хозяин, ни хозяйка, ни кулацкие сынки и дочки звука не издали.