Крамола. Книга 2
Шрифт:
И можно еще идти долго, если скоро не забьют или не тронут Любушку и детей.
Если тронут — придется принять на себя взятку, сговор, золотой песок. Семья — его заложники…
Наутро Андрея перевели в общую камеру, в ту, где он уже был. Сокамерники, увидев синее, распухшее лицо, сразу не признали в нем вчерашнего новичка. Андрей лег на свои нары возле параши и закутал голову кожухом. Пахло родным, домашним: кислым тестом, овцами, ивовой корой. Потом кто‑то опознал его по одежде, и старший по камере велел ему перелечь ближе к окну. Андрей перебрался на новое место, и мужики, проникшись к нему, уселись рядом. Один из них склонился к лицу и спросил:
— Чего это они так?.. Нас тоже не по головке
— Потому что свой, — вымолвил Андрей. — Со своими можно и так…
Никто больше не переспрашивал, не уточнял, видимо, решив, что новичок — человек либо очень уж значительный для ОГПУ, либо совсем никчемный, если с ним не церемонятся.
Он же лежал и думал, что за один раз сразу получил все сполна, все, что эти мужики получали на протяжении одиннадцати лет, пока он жил в забвении под сенью Лесов, прикрывших его от мира. Он вспоминал брата Александра и прокручивал в памяти его судьбу. Скорее всего тогда, в восемнадцатом, Саша понял, что лишен Пути, и выбрал себе новый, неожиданный. Он ушел в монастырь, чтобы уйти от мира. Это тоже был Уход, но с той лишь разницей, что Возвращение последовало немедленно, но уже в другом облике, по другому Пути. Казалось, он всего лишь переоделся в рясу… А мать? И она после смерти мужа выбрала себе дорогу. И теперь где-то идет ею, если еще жива.
А ему, Андрею, открылся свой. И другого не будет.
… Неделю его не трогали, наверное, ждали, когда заживет. Андрей готовился к допросам и даже желал их, однако о нем словно забыли. Он заранее оторвал часть рукава от кожуха и все время держал за поясом, под рубахой, чтобы, когда поведут, незаметно положить овчину в штаны и тем самым защитить пах. Через неделю без всякого допроса его ввели в ту же следственную камеру и избили. На сей раз работали уже не следователи, а по виду такие же арестованные мужики. Били только кулаками, «по‑честному», и не пинали, когда упал. В ту же ночь его стали допрашивать, причем совершенно другие люди, но вопросы задавались те же. Ничего не добившись, его отвели в одиночку с каменным полом, где из тюремной мебели была лишь одна решетка на окне. Четыре дня ему давали только воду, и то около литра в сутки, на пятый принесли три крупных ржавых селедки. Он сообразил, зачем это делается, — потом не дадут воды, и есть не стал. Голод терпеть легче, чем жажду.
Похоже, они недооценивали либо забыли, что он прошел через «эшелон смерти». Напрасно было придумывать пытку страшнее той пытки. Разве что пустить еще один эшелон, заменив зной на зимний холод. Голодным его держали девять дней, и селедка, брошенная в угол камеры, не испортилась за это время — настолько была солона. Изредка он нюхал ее, переворачивал с боку на бок, как обычно кот играет с замученной мышью, и не трогал. На десятый день — а после ареста это уже был сороковой — его вызвали на допрос и уже не били, не спрашивали о золоте и сговоре. Следователь был тот же, что допрашивал в первый раз. Они не называли своих фамилий и имен, в кубиках на петлицах Андрей тогда еще не разбирался, поэтому создавалось ощущение, что разговариваешь не с человеком, а с неким безликим существом, всякий раз меняющим форму. Эта безликость была выгодна следователям, но и мешала, потому что не вызывала к себе человеческих чувств арестованного.
— Где ваша жена? — спросил он несколько хмуровато.
Андрей мог говорить только шепотом: голос от безводья окончательно сел.
— Не знаю… — выдавил он и внутренне восторжествовал: значит, она на свободе! Значит, они ездили за ней и не нашли. Но где дети? С ней?
Следователь налил ему воды из графина и подал стакан. Андрей выпил, прополоскал рот.
Любушка все поняла и догадалась спрятаться с детьми. Только где? Найдут ли ее? Хорошо бы ушла к старообрядцам, там надежно. Но где ей уйти туда зимой и с детьми?.. А в Березине сейчас много чужого народа, там найдут.
— А вы не радуйтесь! — вдруг прикрикнул следователь. — Дети ваши у нас… Может быть, хотите повидаться?
В груди все оборвалось, и вновь пропал голос. Что же она, оставила детей?! Или следователь сбивает с толку? Пугает?
— С детьми вы ничего не сделаете, — прохрипел Андрей. — Рука не поднимется. А поднимется — ваша власть рухнет обязательно и скоро.
Он подошел вплотную. Андрей видел его слегка пористую кожу лица, маленький носик с мелкими каплями пота, щетину, бритую утром и уже отросшую к вечеру, глаза с высоким нижним веком. Он был настоящий, из крови и плоти, и не было в нем ничего, что выдавало бы злобу, ненависть к людям, цинизм и кровожадность. Он был человеком, рожденным русской женщиной, любимым ею, вскормленным молоком, как все дети; и был у него отец, который, наверное, дорожил сыном, гордился, что похож на него, и хотел ему добра. Видимо, была у него жена — подворотничок чистенький, гимнастерка отутюжена, а если жена — были и дети. Он был человеком. Но что же стало с ним?
— Дети за родителей не отвечают, — медленно проговорил следователь. — Мы их сдадим в детский дом, дадим другие имена, другую фамилию. И вырастим настоящих социалистических людей.
— У вас не получится, — уверенно сказал Андрей. — Мои дети уже взрослые и ничего не забудут. А что с ними сделали — все запомнят.
— Мы посмотрим, — бросил он. — Так где ваша жена?
— Я не знаю, — выдохнул Андрей.
— А вы подумайте! — предложил следователь. — Хороша, нечего сказать. Сама убежала, а детей ваших, как щенят…
— Замолчите! — Андрей сжал кулаки.
— Значит, вам известно, где жена? — вцепился следователь. — Скажете, или вас за язык потянуть?
— Делайте что хотите…
Следователь вызвал конвой. Андрея вернули в общую камеру и дали поесть. Он съел, не чувствуя ни аппетита, ни голода, ни сытости: все утратилось, осталась лишь одна дума и чувство — дети. Надо было заснуть, но сильный кашель разрывал гортань — сон в одиночке на каменном полу, похоже, оборачивался воспалением.
Рано утром его вывели в коридор и около часа продержали у стены, возле следственной камеры. Наконец, следователь сам вышел и приказал вводить.
Он был утомлен ночной работой, побледнел, и черная щетина напоминала ремень от чесальной машины.
— Жить вам осталось ровно неделю, — провозгласил он измученным голосом. — Через неделю вас привезут в Есаульский лагерь. И все кончится в первый же день. Нам не нужны больше ваши показания. Доказательств достаточно. Прощайте.
Конвоир подтолкнул к выходу.
В Есаульске его сразу привезли в бывший женский монастырь. Когда вводили в лагерь, Андрей озирался по сторонам: хотелось найти, увидеть стену, возле которой архимандрит Федор читал свою последнюю молитву, хотелось представить себе, как женщины — и мать Мелитина среди них, взобравшись на стены, льют кипяток на головы конфискационного отряда.
А еще он пытался найти могилы возле храма, где под каменным крестом лежал Саша. Однако могил уже не было: на этом месте стоял новый, только что срубленный барак.
«Все кончится в первый же день», — вертелась на уме фраза-приговор. А если нет, значит, они замыслили что-то еще. Воспаление легких за дорогу проникло глубже, сухой душащий кашель сводил тело судорогой, жар был небольшим, но Андрея качало и слезились глаза. Его поместили в изолятор, где уже было два человека. Одного из них Андрей узнал: чалдон, пришедший к нему в отряд со всей семьей. Однако бывший партизан не узнавал своего командира, да и трудно было признать тогдашнего Андрея Березина. К тому же люди в изоляторе были каждый сам по себе и мало что замечали, словно на молитве.