Крамола. Книга 2
Шрифт:
Взрослые мужики подседлали коней и поскакали к Свободному. Оставив лошадей в лесу, они незаметно вышли к опушке и увидели, а вернее, сначала услышали людей. Баржа уже отвалила от берега и уходила за речной поворот; оставленные на голом, диком месте люди кричали, плакали с причетом и бежали за нею по чаще и буреломнику. Кто-то, обезумев, кинулся в воду и поплыл, но холодная осенняя река поглотила человека, и женский призыв к Богу достиг неба.
Березинские не выдержали и вышли к скорбящим и страдающим. Наверное, те не ожидали встретить здесь живых людей и уже готовились, по сути, к гибели: не было даже места, чтобы согреть и сохранить детей
— Не бойтесь, — сказали им березинские, осеняя себя крестом. — Мы тоже люди, не бойтесь.
Оставленных на берегу несчастных они развели по домам, обогрели, накормили и выслушали горькие повести. Оказалось, что эти глухие места, пребывающие в забвении, выбраны местом ссылки раскулаченных мужиков из южных районов Сибири.
Еще можно было продлить жизнь в Мире, Труде и Любви, можно было дотянуть до весны, однако уже стало ясно, что Гармония непоправимо нарушена и власти, узнав о тайном селе, не оставят его в покое.
Так и случилось. Вскоре несколько молодых парней из ссыльных бежали, но были схвачены и возвращены к месту ссылки уже сухопутом. Конвоиры, сопровождавшие задержанных, увидели неведомое богатое село, потаращились на такое чудо и уехали.
А через несколько дней люди с ружьями распилили и разобрали недобитую из орудий засеку на дороге и вошли в село. Народ так и ахнул: приехавшие были бритыми! Им бы плакать, а тут смешно стало. Военные исходили село вдоль и поперек, посмотрели дома, проверили дворы, хозяйства и согнали все население на площадь к церкви.
— От Советской власти прятаться?! — закричал человек с нездоровыми, измученными глазами. — Ишь, притаились тут, кулачье недобитое! От Советской власти не спрячешься! Она везде достанет!
Березинские слушали, совершенно отвыкнув от таких долгих речей, и гадали: если это мужики, то где бороды? А если бабы, то почему с ружьями? После речи больной человек сказал, что запишет всех поименно, а потом уж решит, что делать с народом. Людей выстроили в очередь перед столом, и каждый должен был назвать свою фамилию, имя, отчество, имя жены и количество детей. Перепись шла долго, уполномоченный ругался, что мужики толково не могут объяснить, чьи они; мужики невозмутимо выслушивали, и некоторые хватали уполномоченного за подбородок твердой, корявой рукой. Тот отдергивался и багровел от гнева.
— Баба просила, — смущенно объясняли мужики. — Пошшупать: брито или не растет.
— Одичали! — сверкал больными глазами человек. — Темнота лесная!
Через два дня семерых березинских мужиков арестовали и увезли в Есаульск. Среди них был и Андрей. Но не прошло и недели, как шестерых отпустили домой под расписку; Любушка же, не дождавшись мужа, оставила детей под присмотром старшего сына и отправилась на розыски.
Андрея сразу посадили в одиночную камеру и несколько дней не трогали. Изредка в двери открывалась «кормушка», и каждый раз новый человек внимательно рассматривал его и кому-то говорил, дескать, да, это он. Он! На него приходили глядеть, как на отловленного редкого зверька, и Андрей отчего-то часто вспоминал старого павиана, который сидел в клетке живого уголка дома Шиловского.
Вспоминая жизнь в годы забвения, он почему-то не мог отделить день ото дня; все они сливались, образуя не сутки, не привычное исчисление времени, а какие-то события. Был день возвращения на родину, потом был день строительства дома, и были дни, когда родились Петр, Люба, Лиза, Лена…
И время скитаний тоже казалось одним днем.
Сколько же он прожил в Березине? Неделю?
Что же произошло в мире за это время? Как же вышло, что он, живя в забвении и покое, забыл, что мир-то еще существует и там живут люди, сотни, тысячи, миллионы людей, которые не могут, как он, бросить все и уйти. Ведь нельзя же уйти в забвение сразу всем!
А ведь чудилось, он нашел Леса, нашел Гармонию, но какова же цена ей, коли она существует только для тех, кто сошел с круга и отправился искать покой лишь для собственной души. Мир, Труд и Любовь…
Даже сидя в одиночке, в камере, под которую приспособили кладовую в бывшем доме дяди, владыки Даниила, Андрей чувствовал вокруг себя жизнь, в которой продолжал жить весь оставшийся на кругу мир, жизнь без всякой Гармонии, ноющую и стягивающую душу, словно обожженная кожа. Сквозь каменные стены он слышал голоса, чьи-то исповеди, слезы, стоны. Он слышал крики, от которых озноб сковывал затылок. Кто кричал? Почему? Что там происходило?!
Что делается в мире?!
Судьба, как великодушный генерал на войне, дала ему отпуск на родину. И он съездил, повидался с родными, пожил в тишине родительского крова, как в детстве, испытал материнскую заботу и ласку, попил воды из светлого источника. И вот пробил час, надо возвращаться назад, на фронт, на передовую. В окопы, к завшивевшим солдатам, на кашу «шрапнель», под пули, что реют в воздухе, словно пчелы над лугом в ведренный день.
И эта камера — с детства знакомая кладовая с железной дверью — сейчас становится для него чистилищем, но только на обратном пути, на пути Возвращения.
На пятые сутки Андрея наконец-то вызвали к следователю. Сразу было заметно, что к нему здесь особое отношение. Следователь по фамилии Колодкин — вислоусый молодой человек разговаривал вежливо, хоть за этой вежливостью чувствовался характер гневного, самовластного человека. Скорее всего, ему приказали быть обходительным. Тем более что когда Андрея ввели в кабинет, он увидел: какая-то женщина замывает на полу кровь.
Колодкин расспросил его, когда Андрей поселился в Березине, откуда пришел туда, с кем и выезжал ли из села с двадцатого года. Вопросы были пустяковыми, однако за ними стояли наготове другие, скрытые до поры до времени, как и сама натура следователя. Колодкину был труден вежливый и тактичный разговор, и он страдал от этого, а еще, наверное, оттого, что ему определили только диспетчерскую роль в этом деле и не дадут основательно заняться Березиным.
Выходя из кабинета, Андрей еще раз глянул на свежевымытое пятно пола и подумал, что его снова держат как большого преступника. Если вот здесь, совсем недавно, били какого-то мужика, а его не бьют, напротив, подчеркивают уважительное отношение, значит, опять дело его пойдет особняком, не так, как у всех.
Спустя сутки его препроводили в Красноярск и привезли в тюрьму, где он уже сидел весной двадцатого. Правда, камера уже была другая, но надзиратель в коридоре тот же. Когда Андрея передали ему в руки, надзиратель не узнал арестованного. Возможно, помешала большая окладистая борода, почти скрывавшая шрам на щеке.