Красавица и генералы
Шрифт:
– Берите овец, - сказала Нина. - Не утруждайте себя объяснениями. Видно, вам стыдно, вы еще не окончательно утратили совесть... Бог вас простит.
– Бог меня не интересует, - возразил командир, не изменяя учительского тона. - Тут-то вы снова ошибаетесь. У меня в отряде в Бога никто не верует. У меня не армия, а революционный народ. Есть солдаты, рабочие, есть разная вольница без роду-племени, охочая до приключений... Если не возражаете, я сейчас отдам распоряжение и потом все объясню вам.
Он вышел из комнаты, и Нина сказала, чтобы Виктор пока погодил ехать на хутор. Командир не оставил никакой
– Не надо его дразнить, - сказал Виктор. - Если воевать, так воевать, а дразнить не надо.
– Я не собираюсь молчать! - ответила она. - Ты испугался? Ну тогда иди на свой хутор... Пусть!..
Он пожал плечами. Ему хотелось защитить ее, и он вовсе не испугался, просто ему некуда было от нее уходить. Он взял ее за руку.
– Ты совсем рехнулся, - сердито, с досадой произнесла Нина. - При ребенке?.. Давай без телячьих нежностей.
– Ты не так поняла, - буркнул Виктор. - Прости.
Подняв брови, она смотрела на него, словно говорила, что он глупый гимназист, от которого нечего ждать никакого толку. По-видимому, наконец виновный был найден!
Виктор отошел к окну, отодвинул портьеру и, закрываясь ею от отблеска лампы, стал выглядывать, что делается на овечьем базу, словно из окна можно было разглядеть. Нина наклонилась к сыну и сказала:
– Знаешь, чей это мундир? Когда ни тебя, ни меня не было на свете, жили другие люди... Мы потом их заменили...
"Ясно ли я выражаюсь?-подумала она. - Что ему до народа?" И стала думать о другом: "Напрасно я так с Виктором. Рано или поздно он должен был открыться... Он влюблен. Я разрешаю ему быть влюбленным, делаю вид, что не замечаю... А если он уйдет?.. "
– Маманя, это мой батяня, - сказал мальчик и погладил сюртук.
– Виктор, что ты там смотришь? - спросила она. - Ничего же не видно. Иди сюда!
Он отпустил портьеру и повернулся.
– Я хочу все спалить, - сказала Нина. - Почему я должна терпеть? Я не могу сидеть и ждать, когда они придут за мной... Вези Петра на хутор!
– Лучше бы и тебе уехать, - ответил он.
– Нет, я буду здесь до самого конца! - заявила она.
И Виктор увидел, что Нина заметалась, не понимает, что после отказа Рылова надеяться не на что. И еще ему было обидно, что она так заволновалась после того, как он хотел поцеловать ей руку. Конечно, они чужие, их ничего не связывает. Но ведь он единственный в эту минуту, кто не бросает ее, и он должен ее поддерживать, несмотря на ее срывы.
Керосиновая лампа ярко светила в малом пространстве вокруг Нины и ребенка, на стене слева лежала тень женской головы, справа - детской. Отблескивала застекленная картина, изображение какой-то сладкой итальянской мадонны. И офицерский сюртук с красным воротником, вырванный из времен императора Николая I, перекликался с ней, как будто создатель хотел светом, отблесками и тенями показать всю краткость настоящего времени.
Виктор сказал, что хочет быть рядом с ней и что у него нет в мыслях воспользоваться нынешним ее трудным положением.
Она наклонила голову, блеснула заколка в волосах, и тень на стене тоже наклонилась. Потом Нина посмотрела на него и позволила подойти ближе. Он подошел. Ее взгляд говорил, что она не верит ему, но прощает.
– Дай руку, -
Она сжала его пальцы в горячей крепкой ладони и словно навсегда сделала его слугой.
– Я боюсь, - услышал он. - Ты один возле меня... Ты меня любишь?
Виктор молча кивнул. Он понимал, что она говорит не о любви.
Ребенок приподнялся, пересел ближе к Нине и прижался к ней.
– Я тоже один, - вздохнул он.
Нина протянула руку Виктору, и, когда он нагнулся, взяла его за шею и поцеловала в лоб.
Это был не тот поцелуй, которого Виктор ждал, но так-привязывало еще ближе. Он ощутил, будто Нина сейчас взяла его душу.
Оба молчали. Затем она повернулась к сыну, внутренне отодвигаясь от Виктора, потому что они не могли долго находиться душа к душе.
Мальчик захотел на двор, и отблеск вечного, который видел Виктор, угас.
Возвратился командир, весело сказал, что овечек зарезали, чик - и готово! От него пахло хлевом, к сапогам прилипла солома.
Нина повела мальчика.
– Куда они? - спросил командир.
Виктор объяснил.
– Природа, - сказал командир. - А мы режем ваших овец, вы нас терпите, ждете калединских казаков... Помню, в шестнадцатом году под Луцкам вхожу в халупу, требую сена. Хозяйка тупо смотрит, молчит. Я - громче. Она молчит. Пришлось поднять нагайку и крикнуть: "Да ты оглохла!" Баба тяжело вздохнула и молча легла на постель... На фронте, могу вам открыть глаза, у солдат к немцам ненависти не было, а сейчас к своим - ненависть. Народ выломился из колеи. Нет над ним никого, ни земной, ни небесной власти.
– Я тоже народ знаю, - вымолвил Виктор. - У нас на руднике комитет самоуправление ввел, и не было никакой ненависти, все работали. Ненависть у босяков, кто работать не хочет, кого сбивают с толку призывами разрушить Россию... Вот вы как будто сочувствуете хозяйке дома, а пришли разрушать налаженное. Вы даже сапог не обтерли, солому несете в дом... Вам можно. Сила за вами. Чего беречь, думаете вы, все равно это будет разграблено.
Командир сел на диван, положил ногу на ногу и сказал с сожалением:
– А ведь вас могут расстрелять. Так ничего и не поймете. Говорите: народ! Ваши рудничные - еще не весь народ... А народ - это те, кто через муки прошел. Раньше все спорили про народ и интеллигенцию. Мы образованные, он - диким, хороший, вечный, как земля. А пришла война, услышал я от одного солдата правду. Хотите расскажу?
– Что за правда? - спросил Виктор.
– А то, что коль он вечный, то и думать должен не про себя и не так быстро, как мы, кто знает, что человек смертен. А он говорит: "Нет во мне ни страху, ни радости. Будто мертвый я. Будто вокруг травка, солнце, а у меня душа словно в могиле, оторвало меня от людей, от всего отшибло. И не надо мне больше ни жены, ни детей, ни дому, - вроде как и слов таких я не помню. Ни смерти не жду, ни боя не боюсь..." А вот главное: "Обмокла душа кровью. И допреж разные думки думались, да знал я, что ввек на такое не пойду. А теперь - нет во мне добра к людям". Услышал я эти слова и понял, что война переделала народ. Скифская Русь приказала долго жить. А взамен - шиш... Ему большевики хорошо втолковали, что надо разбить гнилую матушку Расею, вложили в него новую душу.