Красавица
Шрифт:
— Не повезет он короля. Он только тебя слушается. Не думал, что придется уговаривать; прекращала бы ты молоть чепуху и шла уже на конюшню. Он там ждет не дождется. Доброй ночи, барышни, и вам, господа. — Он кивнул по очереди нам с сестрами, потом отцу с Жервеном и затопал вверх по лестнице.
Мы слышали, как Руфь открыла ему дверь, потом закрыла за ним. Повисла гробовая тишина.
— Пожалуй, схожу, раз он просит, — пробормотала я, завороженно глядя на пустую лестницу.
Отец расхохотался — впервые с тех пор, как грянула беда.
— Не заслужили мы таких друзей. Надо поскорее отправляться в дорогу, пока нас не завалили подарками так, что не увезешь.
— Что
— Глупости, — отмахнулась я. — Том просто хочет мне его подарить. Не знаю почему. Видимо, слишком часто прибегала к нему на конюшню.
— Только лошади и способны оторвать ее от любимых греческих поэтов, — заявила Хоуп. — А Том всегда говорил, что не знает ни одной другой городской барышни, которая умела бы держаться в седле.
Я пропустила слова сестры мимо ушей.
— Когда у Тома умерла в родах кобылица, он сказал, что жеребенка можно выходить, если найдется время и терпение кормить его из бутылочки. Вот я его и выкормила. Бедолаге досталось имя Доброхот — что поделаешь, мне было всего одиннадцать. Он родился четыре года назад. Четырехлеток и пятилеток Том обычно продает, однако с Доброхотом он занимался выездкой — не только к седлу приучал, но и ко всему остальному, что положено строевому коню: ходить парадным шагом, гарцевать, стоять смирно. Вот. Я пойду.
— Она читала ему свои переводы с греческого, — вполголоса добавила Грейс. — Но он выжил.
— Зато гувернантку едва до припадков не довела, — подхватила Хоуп. — Впрочем, мне кажется, этот конь знает греческий получше мисс Стэнли.
Я недовольно покосилась на сестру.
— Он пробыл здесь всего ничего, а потом, в год, я отвела его обратно на конюшню к Тому — но почти каждый день навещала. Только вот в последнее время все никак… — Я начала подниматься по лестнице. — Скоро вернусь. Все печенье не ешьте, я тоже чаю хочу.
— Можно, я пойду с тобой, взгляну на коня? — попросил Жервен.
— Пожалуйста.
Через двенадцать дней после торгов Доброхот вывез нас с Грейс — я сидела в седле, она боком у меня за спиной — из города, где мы прожили всю жизнь. Вывез уже навсегда. Остальные ехали в длинном деревянном фургоне, которым правил Жервен. Хоуп примостилась рядом на козлах, обнимая одной рукой отца, сидевшего свесив ноги. Никто из нас не оглядывался. Мы отправились с обозом, который проделывал этот путь дважды в год. Начинаясь в бескрайних полях к югу от города, дорога петляла от деревни к деревне, забирая все дальше на север. После краткой передышки в последнем городке обоз отправлялся обратно на юг. Обозники прекрасно знали дорогу и подстерегающие на ней опасности, поэтому всегда были рады — за умеренную плату — прихватить несколько путников. К счастью для нас, путь лежал мимо городка, где мы надеялись обрести новый кров. Мы с Хоуп пришли к выводу во время наших полуночных задушевных бесед, что там будет спокойнее, мы будем чувствовать себя не настолько отрезанными от мира и людей.
Я вспомнила, как несколько лет назад с этим же обозом уезжала из города семья дальних знакомых, на которую тоже обрушилось внезапное разорение. Тогда мне даже в голову не пришло, что однажды мы повторим их путь.
Доброхот размеренно трусил за повозкой, чуть не засыпая на ходу и задумчиво пожевывая удила. Один его летящий шаг равнялся двум семенящим шажкам крепких упряжных лошадок, тянувших фургон. Взять его с собой оказалось не так просто, ведь благородный скакун — это непозволительная роскошь и, кроме того, лишняя приманка
— Это, значит, и есть тот жеребец, который без вас зачахнет, да, барышня? — Возчик ласково потрепал Доброхота по холке. Его тоже звали Том — Том Брэдли. Он стал временами подсаживаться к нашему костру, когда дни путешествия мало-помалу начали складываться в недели, сближая нас друг с другом. Остальные возчики знакомиться ближе не пытались — слишком много обездоленных, ищущих счастья на новом месте, повидали они на своем веку. Нас не замечали — не по злому умыслу, нет, просто не обращали внимания, как не обращали внимания ни на что, кроме упряжи, груза, состояния лошадей и повозок, дорог и погоды. Том Брэдли оказался как нельзя кстати, потому что, несмотря на воодушевление и оптимистичный настрой Жервена, мы все равно погружались в уныние. Никто из нас не привык к долгим, изматывающим переездам верхом (меньшее из зол) или в грубом фургоне без рессор и обивки, приспособленном под поклажу, а не под изнеженных пассажиров.
— Ничего, — утешал Том. — Вы держитесь молодцами, еще неделька-другая, и куда легче станет, пообвыкнетесь. Поешьте-ка вот похлебки, сразу оживете.
Том мастерски умел варить еду в котелке над костром и научил нас запекать в золе картошку. А когда Грейс все так натерло после целого дня в седле, что она не могла заснуть от боли, Том чудесным образом раздобыл где-то мягчайшую овечью шкуру и не взял за нее ни гроша.
— Меня тут прозвали нянюшкой, — усмехнулся он, — да и пусть их. Кто-то ведь должен заботиться о вас, бедолагах, потому что сами о себе вы еще позаботиться не умеете. Ну разве что вы, сударь, — он кивнул Жервену, который коротко хмыкнул.
— Я не меньше остальных признателен вам за помощь, Том, — ответил Жер. — Обозы не мой конек — да вы, наверное, и сами догадались.
— Да, — хохотнул Том, — я в этом деле уже лет без малого тридцать, в обозах дока. Семьи у меня нет, дома никто не ждет, о ком мне заботиться, как не о попутчиках? И я вам пожелаю — а потом снова повторю, когда будем прощаться: да пребудет с вами удача, — а я мало кого так напутствую. Быть «нянюшкой» — и горько, и радостно. Но мне будет жаль расставаться с вами.
Два долгих месяца пробыли мы в дороге, и, когда пришла пора прощаться с обозом, на нас живого места не осталось — болела и ныла каждая косточка, каждая мышца, саднила натертая кожа, от ночлегов на твердой земле ломило тело, и порядком надоел весь этот бесконечный путь. Лишь Жервен и Доброхот почти нисколько не страдали от невыносимых для нас, девушек, тягот. Воодушевление и невозмутимая уверенность Жервена ничуть не поколебались с тех пор, как он впервые переступил порог нашей гостиной три с лишним месяца назад, а Доброхот цокал за обозом прежней беззаботной трусцой. Все мы похудели, осунулись и поизносились.