Красавица
Шрифт:
— О каких?
Дневной свет угасал, лучи заходящего солнца одели осенний лес в королевский пурпур и золото, а наш невзрачный дом засиял теплой медью. В кухонном окне просматривался женский силуэт, стоящий перед камином. Жер подхватил Доброхота под уздцы и повел вдоль опушки, отходя подальше от дома.
— Значит, вот. — Он поглядел на меня, сконфуженно улыбаясь. — Ты меня засмеешь и будешь права. Но я здесь вырос, а услышанное в детстве, хочешь не хочешь, врезается в память навсегда. Рассказывают, что в самой чаще леса стоит замок, окруженный роскошным садом. Если забрести подальше в лес — туда, где уже не видно опушки, а вокруг одни высокие деревья хороводом, — обязательно попадешь в замок. А в замке живет Чудище. Откуда оно взялось — разное говорят. То ли это
— Минотавр какой-то… — пробормотала я.
— Кто?
— Минотавр. Из греческого мифа. А как это Чудище выглядит?
— Слухи разнятся. Мать пугала меня медведем с когтями длиной в локоть. А приятелю моему его мать говорила, мол, будешь озорничать, придет огромный вепрь и насадит тебя на длиннющие клыки. Первый владелец постоялого двора считал, что в замке живет грифон… В каком бы облике Чудище ни ходило, на аппетит оно точно не жалуется. Говорят, что ни один охотник еще не возвращался из леса с добычей. Огород наш, если заметила, не страдает ни от кроликов, ни от дятлов — а ведь это само по себе странно. И олени — ни разу на памяти самого старого из старожилов никто не добывал в лесу оленя. Да что там, здесь даже белки не водятся — а уж белки есть везде.
Солнце почти село, окна светились мягким светом каминного огня и бросали золотистые отблески на деревья в саду. Отец, насвистывая, зашел на крыльцо с охапкой дров, над которыми я пыхтела с утра.
— Ты в кузницу, Жер? Я там не закрывал, — крикнул он, задержавшись на пороге.
— Иду! — откликнулся Жервен.
Отец скрылся в доме.
— Дай мне твердое слово, — попросил Жер, — что, во-первых, не будешь пугать сестер этими байками, которые я — по глупости, не иначе, — тебе пересказал. И во-вторых, что в лес больше не сунешься.
Я угрюмо уставилась в землю. Обещания я не любила давать из принципа, потому что потом совесть не позволяла мне их нарушить.
— Сестрам я ничего не скажу, — наконец ответила я. — Но если колдовство опасно для всех, то и для тебя тоже. Так что если ты не будешь ходить в лес, то и я не буду.
Жер сперва нахмурился, потом улыбнулся.
— В тебе и самой какая-то чертовщинка есть. Может, и лес тебя не тронет. Хорошо, я пообещаю. А ты?
— И я.
Я отправилась разгружать тележку и ставить Доброхота в стойло, а потом заглянула к Жеру в кузницу.
— Да? — Он поднял глаза. — Сейчас иду, уже почти закончил.
— Жер, а зачем ты мне рассказал эти сказки про лес?
Жервен поднял кузнечный молот и начал рассматривать царапины на его головке.
— По правде сказать, я уважаю твое упрямство. Я знал, что получить с тебя обещание можно, только поговорив начистоту. Врать я не приучен — этот лес и на меня страху нагоняет. — Он улыбнулся озорной мальчишеской улыбкой. — Похоже, клятва прежде всего мне самому жизнь облегчит, не надо придумывать отговорки, чтобы не соваться в дебри. Ну все, ступай, передай сестрам, что я сейчас буду.
На следующее утро я встала до зари и босиком прокралась вниз. В обмен на одну услугу шорник обещал мне сделать мягкий кожаный ворот, чтобы подкладывать под хомут Доброхота, — наметившиеся на плечах коня проплешины не давали мне покоя. Баки обещал сделать подкладку к сегодняшнему утру, путь до его двора был неблизкий, а работы до вечера предстояло много. И еще я хотела встретить рассвет.
Оседлав Доброхота, я вывела его из стойла. Большие копыта оставляли неровные круглые следы на заиндевевшей траве. У ручья я замедлила шаг. Обычно мы обходили кузницу по берегу, а потом поднимались на пригорок, и по дороге я поила коня из колодца. Но сегодня я подвела Доброхота к ручью и остановилась в ожидании. Конь нагнул шею, потянул ноздрями и фыркнул. А потом опустил морду в ручей и начал пить. Он не превратился ни в лягушку, ни в грифона, у него не выросли крылья. Доброхот почмокал губами, допивая, и повел ушами, не ведая о необычности этого водопоя.
Бедность шла мне на пользу. На свадьбе Хоуп мы с Грейс были подружками невесты. Грейс выглядела хрупкой и изящной, Хоуп розовела от счастья и любви, а я постаралась хотя бы привести себя в порядок. Солнце и постоянная работа на свежем воздухе очистили за год мою кожу, а еще я загорела, постоянно расхаживая без шляпы, и загар шел мне куда больше, чем городская бледность. С тех пор как я перестала горбиться весь день над книгами, у меня появилась какая-никакая осанка, а заодно прибавилось сил, — впрочем, это женщине вроде и ни к чему. Грейс и Хоуп затмевали всех в любом окружении, а уж в деревенской глуши, где на одно симпатичное личико приходилось несколько простушек, тем более. Зато я куда лучше сливалась здесь с пейзажем, чем на блестящих городских приемах. Правда, я по-прежнему совсем не росла. В двенадцать сестры утешали меня, что со временем я дорасту до своих больших рук и ног, но в шестнадцать пора было уже переставать тешить себя надеждами. Впрочем, для здешней работы мои большие руки, которые теперь не было нужды втискивать в крошечные белые перчатки, оказались весьма пригодны, и в общем и целом я жила в ладу с собой. Не в последнюю очередь потому, что единственное зеркало в доме висело в комнате сестер.
В первую зиму мы очень беспокоились за Грейс, которая, казалось, никогда не оправится от потери любимого. Она так исхудала и осунулась, что иногда через нее можно было, по-моему, смотреть на огонь в камине. Однако по весне она начала оживать, и, хотя оставалась пока тише и молчаливее прежнего, худоба и бледность понемногу отступали. Грейс была главной помощницей во время подготовки и основной распорядительницей на самой свадьбе, и свадебный пир тоже готовила она. Если ее и печалили воспоминания о Робби, никто из гостей об этом не узнал — так весело она плясала, смеялась и пела, не забывая вовремя подливать пунш в большие чаши. Она даже позволила себе слегка пококетничать с молодым священником, венчавшим Хоуп и Жервена, и бедняга шел потом домой шатаясь, словно пьяный, хотя за весь день ничего крепче чая не пригубил.
А еще на свадьбе меня поцеловал Ферди — и я поняла, что приличный вид тоже имеет свою оборотную сторону. Ферди — долговязый и тощий парень старше меня на несколько лет, с мосластыми руками, большим носом и рыжим гнездом на голове — работал иногда у Жера подмастерьем в кузнице. Жер считал его толковым малым и с радостью нанял бы на постоянную работу, но не получалось. За последние месяцы мы с ним успели подружиться (в подмастерьях Ферди ходил с июня), он научил меня рыбачить, ставить силки на кроликов, а потом свежевать и разделывать попавшихся. Он мне нравился, а вот целоваться с ним — нет.
День свадьбы выдался ясным и теплым, после второй чаши пунша даже жарким. Венчали молодых в нашей крошечной гостиной, куда поместились только родные, Мелинда и еще несколько самых близких друзей, зато пировать потом пригласили весь городок. На телеге с Доброхотом привезли из «Грифона» большие столы и расставили на лугу вместе с нашим кухонным столом. Гости угощались хлебом с душистым маслом, пирогами, фруктами, вареньями и жарким, пунш и чай с молоком лились рекой. Скрипачей попросили принести скрипки, и все танцевали на лугу, а Хоуп с Жервеном, смеясь над шутками друзей, танцуя с гостями и благодаря их за искренние пожелания, не сводили глаз друг с друга. Свадьбу начали рано, понимая, что закончить придется на закате — как-никак назавтра снова приниматься за работу, да и страда близко, времени лишнего нет, даже на свадьбы. В прозрачных летних сумерках мы с Грейс, Молли и Мелиндой убирали со столов, и, хотя ноги уже подкашивались от усталости, с губ у нас не сходила счастливая улыбка.