Краш-тест для майора
Шрифт:
— Ничего. Я очень благодарна, — срывается мой голос.
Может, я и правда последняя тварь? Не знаю… Он во всем прав. Он дал мне всё. Я не имела морального права желать большего, приняв его помощь и защиту.
Несколько раз Глеб задумчиво кивает.
— Благодарна? Может, ты забыла из какой клоаки я тебя вынул?
Щёлкает пультом, включая плазму.
Моё сердце заходится от накатывающей панический атаки. Это был очень страшный момент в моей жизни. Страшнее, пожалуй, только похороны жениха, на которые меня не пустили.
Но
И я смотрю, как моя рука скользит в кобуру, доставая ствол.
Опять зажмуриваюсь на выстрел. Звука нет, но я его помню.
Глеб ставит на паузу.
— Перемотай, пожалуйста на начало, — прошу я.
— Ты не в себе?
— Пожалуйста…
— Зачем? — меняется он в лице.
— Ну ты же зачем-то включил?
В гостиной повисает тишина. Я вижу испарину на его лбу. Его потряхивает. Пирогены и алкоголь — это очень плохое сочетание.
Перемотав на начало, он запускает еще раз. Разглядывая меня как какое-то странное насекомое, которое видит в первый раз.
И я опять на экране стреляю в пах ублюдку. Он загибается. Я помню его вопли и хрипы.
Я третий раз вижу это видео. Но в первый раз у меня возникает вопрос: а зачем полковнику было снимать на камеру то, что там происходило? Угрозы, домогательства, изнасилование… Это же компромат. Кто поставил эту камеру? Зачем? Как запись попала к Глебу?
Пауза всегда включается на одном и том же месте. Когда мразь падает и глаза его закрываются. Он там еще живой… иначе, глаза бы остались открыты…
Встаю с кресла, подхожу к плазме.
Вглядываюсь в себя.
Веду по экрану пальцами.
— Девочка совсем была… глупая… потерпела бы тогда эти десять минут его мерзкого тела, может и оставил меня в покое.
— Не оставил бы, — жестоко. — Была бы и дальше его подстилкой.
Опускаю взгляд…
— Я хочу увидеть дальше. Его смерть.
Глеб гасит экран. Выдергивает флешку. Убирает карман.
Ясно…
— Я не забыла, Глеб. У меня много памятников этому событию. Один из них — ты. И… я подстилка… не отрицаю. Только теперь твоя.
Мне наотмашь прилетает пощечина. Оглушает так, что отлетаю к стене и в полубессознательное состоянии стекаю по ней вниз.
Лицо онемело, всё плывёт… дезориентированно поднимаю взгляд.
Он оседает передо мной на колени, его всего трясёт.
— Я же тебя люблю, дура… что ты творишь?.. — сжимает до боли моё лицо в ладонях. — Я ради тебя, блять… такого намутил… во век не отмыться… тварь неблагодарная! Бабы… бляди! Все до одной!
— Прости… — беззвучно и равнодушно двигаю губами.
Во рту все солёно…
Кровь из разбитых губ течет по подбородку.
— Зачем?!.. Настя?…
— Потому что… если ты сам утонул… то не надо топить других, наверное. Такого права ни у кого нет.
— Зольникова своего пожалела? Дура… У него таких как ты!.. Он тебя трахал, а параллельно еще мою телку, что я ему подложил. Не побрезговал, ни одной из подстилок! На него меня променяла?! Глупая баба!! — сжимает моё лицо еще больнее. — Я же его не хотел убивать, Настя. Ну почему ты такая тупая дура?! — в ярости припечатывает меня затылком об стену.
Я даже почти не чувствую боли, всё просто немеет и кружится снова. Только щека начинает гореть. Меня отключает на несколько мгновений.
— Настя! — трясёт меня. — Настя!.. Настя!!!
Прижимает к себе. Я тону в его тихой неподвижной истерике.
С трудом открываю глаза. Замечаю, что ему плохо.
Он отталкивает меня с рычанием, злясь еще сильнее. Скатываюсь с его колен на гранитный пол.
Мой телефон звонит в кармане. Это с работы…
В каком-то шизофреничном спокойствии, я ставлю его на громкую и отвечаю.
— Да. Барковская.
— Настасья Андреевна, у нас тут катастрофа! Григорий Васильевич с симптомами. Едва на ногах стоял — госпитализировали. Выйдете, пожалуйста, как можно быстрее!
— Конечно. Я буду.
— Чего ты будешь? — рявкает Глеб. — Ты никуда не поедешь? Я тебя не отпускаю, Настя. Тонуть будем вместе.
— Ну я же блядь… подстилка… зачем тебе? Ты же можешь взять любую!! Любую, которую захочешь. Еще и за честь сочтут…
— А я захотел тебя! Представляешь! — снова впадает в истерику. — Захотел и взял!!! И ты — блядь, да. Но ты моя блядь. И так это и останется. Уяснила? Не захотела женой быть, будешь подстилкой. Рабыней будешь! Будешь делать всё, что скажу!!
— А ты меня ведь еще до того полкана захотел… да?
В моем помутненном сознании носится какое-то ощущение, что я поняла, что-то важное. Но я слишком хочу спать и мне так плохо, что я не могу уловить конец этой нити.
— Замолчи, Настя. Не буди во мне зверя! Удавлю… Как Рогожин свою Настасью Филипповну удавил [1] , так и я тебя удавлю. И сам в петлю влезу!
— Господи… — закрываю разбитое лицо. — Давай, завтра, Глеб. Мне сегодня на работу надо? А завтра — пожалуйста. Сама приду… Дави… устала я.
Одна из ключевых сцен романа Достоевского «Идиот», где Рогожин совершает убийство из-за неразделенной любви.
— Нет… — злая ухмылка. — Сначала, ты своего любовника подформатируешь. Может, и рано нам пока в петлю. Я еще поборюсь. А не отформотируешь, я дам сигнал своим людям, они его несчастным случаем уберут.
— Ладно, — сглатываю я. — Сделаю, как скажешь… Хватит убивать людей.
Глеб срывается с места, едва добегая до уборной. Я слышу, как его выворачивает.
Всех отформатирую… заебали вы меня, сил нет. Ложусь горящей опухшей щекой на холодный пол. Закрываю глаза. Надо ждать…