Красивые, двадцатилетние
Шрифт:
— Ради удовольствия. Вы ни о чем таком не слыхали?
— Удовольствие? От этих развалин? Я вечно боюсь, как бы которая-нибудь не рассыпалась под ним раньше времени. Знаете, у нас был такой случай: у бабы началась истерика, и пришлось везти ее в больницу. От счастья. А догадываетесь почему? Потому что последний раз она лежала под мужиком пятнадцать лет назад и тут совершенно офонарела. А вы говорите об удовольствии.
— Да ведь он мог влюбиться в красивую молодую девушку.
Роберт повернулся ко мне; вид у него был как у человека, наблюдающего за двумя мчащимися навстречу друг другу поездами.
— Ты ведь не способен на такую подлянку? — прошептал он.
— Будь спокоен, — сказал я.
Роберт обратился к хозяину дома:
— Почему вы стараетесь нас поссорить? С чего вам взбрело в голову, что этот человек может трахать кого-то задаром? Мало, что вы довели до слез собственную жену? Но женщины ничего не забывают она вам это припомнит. Умей их сестра забывать, ни он, ни я не заработали бы ни гроша. И вы тоже. Женщина в жизни не забудет предмета своих грез. Одна мечтала о тиране, другая — о лирике, третья — еще о ком- то. Память в женщине убить нельзя. Вам известно, что легче всего облапошить именно такую, которая хочет забыть? Эти всегда остаются с носом: ищут приключений, а попадаются в сети любви. Особенно меня смешат бабы, которые считаются холодными и скупыми. Этих обработать проще простого. У нас уже было несколько таких. Это тебе не мужчина, который сделает девушке ребенка, а потом никак не может припомнить, где это было и с кем, и только ее адвокат воскресит волшебные воспоминанья. А всего лучше те, что рвутся отомстить мужчинам. Самый благодатный материал. Цены им нет: тратишь вдвое меньше времени, чем на тех, которые мечтают о великой любви. В женщине всегда возьмет верх жажда справедливости. По той простой причине, что о боли им известно больше нашего. Даже самым распоследним блядям. — Он обратился ко мне: — Помнишь ту кретинку из Канады, которая приехала сюда отыгрываться на мужиках, а потом просила взаймы на обратную дорогу?
— Помню.
— Вот видите, господа. Что вы знаете о женщинах? Я сам давно мечтаю жениться и начать наконец новую жизнь, да времени нет…
Теперь хозяин дома его перебил — впервые за этот вечер:
— Понятно, что у вас нет времени. Вы ведь беспрерывно жените своего дружка.
Роберт подошел к столу и налил себе чашку кофе. Постоял минуту с выражением глубокого отвращения на лице.
— Кофеек тоже паршивый, — сказал.
И мы ушли; шагая по Алленби, я видел огни входящего в порт парохода.
— Это корабль нашего миссионера, — сказал я.
— Не думай об этом.
Мы вернулись в гостиницу, и я дал Гарри подержать собаку, а сам хотел пойти за вещами, но тут вошел Шон.
— Это уже завтра, — сказал он.
— Да. Тридцать три.
Вошла его жена.
— Может, начнешь? — спросила она. — Я уже закончила. Или будешь ждать до утра?
— Ты о чем?
— Когда собираешься укладываться?
— Мы не будем укладываться, — сказал он. — Мы остаемся. Раз удалось обратить одного, будут и другие. Первого я обратил в Яффе, а теперь пойду искать дальше.
— Это, что ли, твой обращенный из Яффы? — спросила она.
— Да.
— Ты знаешь, сколько этому человеку лет?
— Завтра исполняется тридцать три.
— Этот человек уже тридцать три года католик и всегда им был. И вдобавок оказался настолько любезен, что развлекал тебя по вечерам беседами на религиозные темы.
— Этот человек — католик? — спросил Шон.
— С рожденья.
— Откуда ты знаешь?
— Я с ним спала. Лучше все-таки займись своими вещами.
Она ушла, и вошла Луиза.
— Погасите свет, — сказала она. — Или поверните прожектор к стене.
— Здесь нет никакого прожектора, Луиза, — сказал я. — Это обыкновенная лампа.
— Поверните прожектор к стене, — повторила Луиза. Она набралась больше обычного; Шон вышел, а я повернул лампу.
— Я тебе показывала, какой была раньше? — спросила она. Сейчас, в темноте, я не видел ее лица. Она вынула карточку. — Уже показывала?
— Ты в этой гостинице всем показывала.
Шон вернулся; пододвинул к себе корзину и стал рвать какие-то бумаги.
— Что это, Шон? — спросил я его.
— Наши с тобой беседы, — сказал он. — Я их записывал.
Он брал листок за листком и методично рвал, а Луиза подошла к нему и протянула свою фотографию.
Шон, не взглянув на снимок, разорвал его на кусочки и бросил в корзину.
— Сделать тебе чаю, Луиза? — спросил Гарри. — Чай здорово помогает. Полфунта.
Она взяла лампу, стоящую на столе, и осветила свое лицо, а мы все отвернулись.
— Ты уверен, Гарри? Посмотри на меня и хорошенько подумай, что мне может помочь. — Она подняла руку. — До свидания всем, — сказала. Пошла наверх и по дороге столкнулась с Робертом. — Уезжаешь? — спросила она.
— Нет, что ты! Остаюсь и буду каждый месяц получать столько же, сколько ты. Первая красавица в нашем городе.
Она ушла, а Роберт спустился вниз; он уже был потный и вздрюченный. Посмотрел на Шона и как-то сразу успокоился.
— Дайте-ка сюда лампу, — сказал он. Взял лампу и осветил ею лицо Шона. Но зрачки Шона остались неподвижными, и после третьей попытки Роберт отставил лампу. — Звони в психушку в Бат-Яме, — сказал он Гарри. — Этот уже готов.
— С чего ты решил?
— Как с чего? Я по образованию врач.
— Ты никогда об этом не говорил.
— А что, обязан был? Нет. Мне за это не платили. Скажи спасибо, что сейчас сказал.
Гарри стал звонить в больницу; а сверху двое снесли Луизу, и мы увидели, что у нее перерезаны вены.
— Ничего страшного, — сказал Роберт. — Она такое видела только в кино. На самом деле это совсем не просто. Пошли. — Он обратился ко мне: — Бери пташку и идем.
— Какую пташку?
— Собаку. Я ошибся. Что, нельзя один раз ошибиться? Этот спятил, та вздумала с собой покончить…
— Я останусь с ним, — сказал я.
— Зачем?
— Хочу что-нибудь для него сделать.
— Ты уже все для него сделал. Зачем она ему сказала? Хоть убей, не понимаю. Ведь я такого не придумывал, согласись.