Красивые штаны
Шрифт:
– Ну-ну! Где же ты взял?
– Накрал. В Персии, Месопотамии и прочих местах.
– А у меня флот.
– А у меня нефть. На тыщу лет хватит. А у тебя не хватит.
– А у нас… небоскребы.
– А у меня нефть.
– А мой папа миллиардер.
– А у меня нефть.
– А ты ворюга!
– А у меня нефть. А ты не ругайся, воспитанные мальчики не должны ругаться, а то я тебе дам по морде, паршивая сволочь!
– Это я-то сволочь? Ах ты, сукин сын, и мать твоя сука вместе со своими лордами!
– А это видел?
– Дам в морду.
– Попробуй.
– Ну давай
– Давай.
И так далее. Впрочем, невдолге один другому даст в морду. Это уж верно!
1923
Дневник горького пьяницы
Январь 1935, 1. Вторник
Голова болит. Руки дрожат. Во рту такой вкус, будто вчера съел несвежую собаку. Абсолютно не в состоянии работать. Нет. Хватит. Довольно. Будет. Черт знает до чего я дошел: товарищам совестно в глаза смотреть. Типичный алкоголик. С моим мягким характером нельзя пить. Другие, бывает, пьют, но знают меру. А я не знаю меры. Не могу остановиться. Вчера, например. Встречали в одной компании Новый год. Все было так прилично. «С новым финансовым годом. С новым промышленным счастьем» – и так далее. Выпили рюмку, выпили другую. Включили радио. Потанцевали. В фанты, представьте себе, играли. Все веселились.
Один я как свинья надрался. От стола не могли оттащить. Конечно, ужасно наскандалил. А чего наскандалил – совершенно не помню. Может быть, дом поджег, может быть, кофточку чью-нибудь салатом оливье обляпал, может быть, в милиции был. Не помню. Нет! Это безобразие пора прекратить! Кончено. С сегодняшнего дня бросаю пить.
Окончательно и бесповоротно бросаю. Трудно будет на первых порах не пить. Очень трудно. Особенно с моим мягким, разболтанным характером. Но я твердо надеюсь, что друзья и знакомые меня поддержат в моем трудном начинании. Не может быть, чтобы коллектив допустил, чтобы я погиб от пьянства.
Итак, решено. С верой и надеждой отдаю себя в руки общества. Оно чуткое. Оно внимательно к слабости живого человека. Оно не даст мне окончательно опуститься. Оно поддержит меня. Итак, с Новым годом, с новой, трезвой жизнью!
Январь 1935, 7. Понедельник
Опять. Это ужасно! Пять дней держался как скала. Капли во рту не было. И вдруг вчера… Нет, нет! Об этом даже страшно вспоминать. Об этом слишком больно писать… Но все равно. Надо иметь гражданское мужество. Пусть щеки мои заливает густая краска стыда. Пусть! Так мне и надо, безвольному, слабому дураку, тряпью, сосульке, шлюпику!.. Честно запишу, как все произошло.
Пошел вчера вечером в гости к Володиным. Маленькая вечеринка. Вхожу в комнату. Надышался свежим морозом. На щеках румянец. Голова светлая, трезвая. Настроение прекрасное. Мысли возвышенные.
За столом сидят друзья, приятели, товарищи.
– Здорово, ребята!
– А! Петруха! Ну как живешь, старик? А и здорово же ты нализался под Новый год у Корнаковых! И смех и грех. Стул зубами сломал. На балкон без пальто вылазил. Хотел с парашютом прыгать с седьмого этажа, насилу у тебя зонтик из рук вырвали. Помнишь?
– Ничего я, товарищи, не помню и вспоминать не желаю, и не напоминайте, не заставляйте краснеть. Ну, что было, то было. Прошлого не воротишь. А уж на будущее время, будьте уверены, этого не повторится.
– Не повторится? Ну да, рассказывай! Знаем мы тебя, пьяницу!
– Товарищи, нет, теперь уж твердо. Больше ни капли. С того самого дня как отрезало. Бросил! Кончено! Будет! Хватит!
– Да что ты говоришь? С того самого дня ни капли?
– Ни капли.
– Хо-хо! Товарищи, Петруха пить бросил! Прямо анекдот какой-то.
– Так-таки с того самого дня и не пьешь?
– Не пью, товарищи!
– А почему у тебя нос красный?
– С морозу.
– Ха-ха-ха! Ребята! Вы слышите? У Петрухи с морозу нос красный. Сильный мороз… хе-хе… небось градусов сорок? А то и все пятьдесят шесть?
– Товарищи!.. Честное слово!..
– Э, будет врать! Будто мы тебя не знаем, пьяницу такого! Ты лучше, чем нам баки вкручивать, выпей баночку – тогда всякий мороз как рукой снимет.
– Честное слово, товарищи! Мне даже горько это слышать. Вместо того чтобы поддержать своего друга, помочь ему, укрепить его волю…
– Ну, ясно. Небось уже надрался где-нибудь в другом месте и болтаешь всякую чепуху. Людей бы постеснялся. А то ломает из себя святого: «не пью» да «не пью», – а у самого изо рта как из винной бочки… Пей, не разговаривай! Раз-раз – и готово!
Стакан чайный налили и хлопают в ладоши, галдят хором:
– Пей до дна, пей до дна, пей до дна!
Человек не камень. Тем более – обида такая. Никакого доверия. Ну, я, конечно… Эх, да что там говорить! Вспомнить страшно. И вот теперь опять в голове такое делается… Ну да ничего. Теперь я знаю, что мне надо делать. Не маленький. Перестану ходить в компании, где хоть капля алкоголя на столе. Буду ходить только в совершенно трезвые дома. Пойду, например, под выходной к Сержантовым. Приглашали. Хорошая семья. Культурная. Безалкогольная. В домино поиграем, чайку попьем. Авось и встану на ноги.
Январь 1935, 13. Воскресенье
Ну его к черту! Голову поднять не в состоянии. Прихожу к Сержантовым. Сидят, пьют чай с вареньем и с пастилой. Колбаса, масло. Выпивки ни малейшей. Дочка Катя на пианино играет «Забыть тебя, забыть весь мир…».
Только что вхожу – начинается паника. Зовут домработницу:
– Любка! Скорее! Петухов пришел. Сыпьте в «Гастроном», понимаете?
– Как не понять? Понимаю. Литровку, что ли? Или полторы?
– Товарищи, – говорю, – в чем дело? Зачем паника? Любочка, можете снять платок и никуда не ходить. Я совершенно ничего не пью. Бросил.
– Нет, нет! Что вы! Как можно? Раз вы привыкли… Мы, конечно, сами не пьем, у нас этого нету, но поскольку вы пьющий…
– Я непьющий.
– Ой, уморил! Ой, непьющий! А под прошлый выходной у Володиных, помните?
– Ничего я не помню. И не напоминайте. Что было, то было, а теперь – баста!
– Хе-хе!.. Чудак человек! Чего стесняетесь? Быль молодцу не укор. Любка, скорей, а то закроют!
Приносит Любка водку, ставит передо мной на стол, и все смотрят на меня выжидающими глазами. Я сижу, чай прихлебываю – и ни-ни.