Красная площадь
Шрифт:
Камышов, наклонившись к уху Амелина, объяснил:
— Уральский полк за эту машинку три пулемета давал. Но Володя, молодец, не отдал.
— Все вымпелы вьются и цепи гремят…
— Володя! Может, хватит ее? — попросили красноармейцы. — Ставь бимбомчиков!
Матрос презрительно дернул плечом.
— Это искусство. Но вам интересней предаваться пошлости…
Из ящика в граммофоне он вытянул другую пластинку.
Эстонец Уно хлопнул комиссара по коленке:
— Сейчас будем посмеяться!.. Комиссар, не грусти! Это очень хорошо, что вместе едем… Я им всегда говорил: вы, ребята, твердый, как железо. Один комиссар мягкий, как подушка… Но пуля железо пробьет, а подушку — нет!
Граммофон зашипел, потом закаркал, потом заговорил с дурацким акцентом:
— Здрасти, Бим!
— Добри ден, Бом!
Бойцы заранее благодарно засмеялись.
— Слюшай, Бим! Я посадил у себя под окно три фрюкты: диня, тиква и арбюз!
Хохот усилился. Смеялся, будто кудахтал, Уно с трубочкой во рту Улыбался в бороду Камышов.
— Ну, артисты! Ну, лайдаки! — счастливо всплескивал руками Карпушонок.
Матрос Володя тронул Амелина за плечо:
— Пошли, комиссар.
Они выбрались из гондолы по железной лесенке. Вдогонку им неслось:
— И знаешь, кто первый взошель?.. Взошель околодочный надзиратель и сказаль: убрать все к чертям!..
…Матрос с комиссаром прошли по коридорчику блиндированного вагона, стукаясь о пупырчатые стальные переборки, и оказались в отсеке, где жил Володя. Там была узкая, как пенал, койка, столик величиной с ладонь, а на стенке телефон и полочка с книгами.
Комиссар вытащил одну наугад. Морис Метерлинк, «Пелеас и Мелиссанда»… Взял другую. «Земский суд в России».
— Находишь время?
— Время — это бельгийская красная резина. Его можно растянуть, чтобы хватило на все. Была бы сила!.. У меня есть время и на мысли, и на чтение, и на войну. — Володя самодовольно улыбнулся. — А между прочим, я раньше был вполне заурядная личность, не выше прочей матросни… Напитки, мордобой, продажная любовь. Отдал дань увлечения этой моде… Но для революции нужно совсем другое. Человек доложен быть чистый, твердый и неделимый, словно кристалл. Я это понял и преломил себя, как тростинку…
Он аккуратно вернул на полочку вытянутые комиссаром книги.
— Я поставил перед собой точное расписание жизни. Когда кончим войну, первые пять лет читаю книги. Вторые пять лет изучаю основы наук… Только основы, но зато всех наук… Лишь после этого я стану считать себя достойным новой жизни. И будет мне тогда… — Он прикинул в уме. — Тридцать четыре года… По-моему, еще живой возраст. Или ты считаешь, тридцать четыре — это уже упадок? Дряхлость души и организма?
Амелин слушал его и думал о том, как странно они похожи с этим парнем. Вздохнув, комиссар вытащил из кармана толстые часы вороненой стали и поглядел время.
— Пора останавливать… А то лес кончится — в чистом поле не спрячешься.
Матрос покрутил ручку телефона, похожего на кофейную мельницу.
— Машинное? — крикнул он в трубку капитанским голосом. — Стоп машина!
Потом повернулся к комиссару:
— Есть. Будем ждать… А кого пошлешь снять часовых?
— Уно и Карпушонка.
— Ты им вбей в сознание: если только беляки успеют взорвать мост…
— Им объяснять не надо.
Бронепоезд замедлил ход, а потом и вовсе остановился, немного не доехав до края леса.
В серый предрассветный час, когда всех неспящих — даже часовых на посту — гнет к земле сон, на охраняемый белыми мост въехала ручная дрезина-качалка. В ней сидели двое в замасленных робах, в путейских фуражках.
Часовой загородил дрезине путь.
— Кто такие? — спросил он, зевая. — Без пропуска не положено!
— Один из путейцев (с нерусской трубочкой во рту) протянул колчаковцу сложенную вчетверо бумажку. И пока тот разворачивал ее, второй путеец со всего маху ударил часового по виску железнодорожным молотком на длинной полуторааршинной ручке.
Дрезина спокойно покатилась дальше.
…Второй часовой, на втором конце моста, лежал возле своей будочки, недоуменно раскинув руки. Рядом валялась не пригодившаяся ему винтовка.
Уно и Карпушонок торопливо шарили лучом фонарика «Бычий глаз» по балкам, по укосинам моста.
— Вот она, — сказал Уно тихо. Серой змейкой вился по настилу бикфордов шнур.
Этот шнур привел их к пакету пироксилиновых шашек. Пакет был прикручен проволокой к железной балке. Карпушонок достал из-за пояса германский саперный штык, зубчатый, как пила, и стал кромсать проволоку. Пироксилиновые плюхнул вниз, в воду. Уно смотал бикфордов шнур и отправил вслед за взрывчаткой.
Потом белорус приладил к перилам моста фальшфейер, Уно поджег его, и над мостом поднялся пучок белого огня.
По этому сигналу вылезла из-за леса черная громада бронепоезда. Проснулись колчаковцы, пулеметы предмостных укреплений затараторили наперебой — но бронепоезд невозмутимо полз вперед, к мосту, и никакая сила не могла его задержать.
Предмостные укрепления белых были разворочены, как сусличьи норы, до которым прошелся плуг. В окопах остались только убитые: живые разбежались кто куда.
А «Красный Варяг», переехав мост, шел уже по колчаковской территории, Впереди, бронепоезда бежала дрезина — как собачка впереди хозяина.
Отойдя от моста на полверсты, «Варяг» остановился. И сразу же через борта гондол посыпались красноармейцы.
На подножке вагона стояли Амелин и матрос Володя.
— Давай, комиссар… Скажи ребятам речь.
— Не хочу.
Володя удивился, но и обрадовался.
— Да?.. Тогда я скажу. — Он вскинул руку с бескозыркой. — Товарищи!.. Нам досталась особенная честь: мы с вами — ключ, который открыл тугую дверь к победе… Слышите — рельсы звенят и гудит почва земли! Это идут за нами в сделанный нами прорыв родные красные войска!..