Красная весна
Шрифт:
Поняв, что хаос, любезный сердцу подлинного германца, не дает победить соседей, немецкие варвары начали сковывать внешними нормами порядка, то есть «омеханизменности», неискоренимый внутренний хаос. Особо усердствовали пруссаки, заряженные хаосом сильнее, нежели остальные варварские племена. Хаос германской свирепости, помноженный на омеханизменность, доведенную до предела, создал армию полуроботов, над которой справедливо потешались и Наполеон, и Суворов.
Фридрих, именуемый Великим, надрывно омеханизмевал армию. Ему вторили Мольтке и другие корифеи немецкой военной школы. Бисмарк распространил это же начинание своих предшественников (уравновешивание свирепого хаоса как содержания предельной омеханизменностью форм) на всю немецко-прусскую жизнь. На этой бисмарковской основе произошло объединение Германии, укрепление империи Гогенцоллернов и многое другое. Всё это в итоге сыграло существенную роль в зачатии монстра, именуемого Первая мировая война.
Всем стало понятно,
Да, пока зверь скован нормами, законами, рациональной «деликатной» свирепостью буржуазного государства — идет норррмальная жизнь. Пронизанная ужасом и тоской бессмыслия, начиненная скукой и много еще чем, но обладающая своими существенными преимуществами. Но это ненадолго. Зверь срывается с цепи — и эта самая норррмальная жизнь превращается в иррациональную кровавую суперсудорогу, в наинормальнейшую Европу, буквально заваленную трупами.
Стало также ясно, что Первая мировая война беспрецедентно чудовищна и по масштабам массовых убийств, и по применяемым для этого средствам (химическое оружие в таких масштабах никто потом не осмелился применять, включая Гитлера), и по бессмыслию. Зачем стали друг друга убивать? Чего добивались? Рассуждения о чьих-то геополитических интересах, о переделе мира, о зловещем британском заговоре, о всяких там Базилях Захаровых, жаждущих продать оружие, никого не убеждали. Ибо все понимали, что подобные факторы при всей их важности ситуацию никоим образом не исчерпывают. Что главным виновником произошедшего была эта самая норррмальная жизнь. Что колоссальные человеческие страдания, неслыханные жертвы, выбрасывание из жизни целого поколения (названного потерянным) — это плата за возможность реализации некоей норррмальной жизни. Накопилась агрессия — спустили пар — успокоились — агрессия снова накапливается — снова спускаем пар… И так далее.
Во главе угла всегда был и всегда будет только один вопрос — вопрос о человеке. Если норррмальный ответ на этот вопрос демонстрирует свою несостоятельность, нужны другие варианты ответа на тот же самый вопрос. Гуманистический созидательный пессимизм, гуманистический созидательный прагматизм, гуманистический созидательный скептицизм… Всё это, принятое на вооружение западным человечеством в XVI веке нашей эры, было необратимо дискредитировано Первой мировой войной. Всё это невозможно было усовершенствовать, избавив от сокрушительных недостатков. Ибо в основе крушения «этого» лежали даже не законы неравномерности развития, и уж тем более не законы неравномерности распределения, порождавшие обогащение меньшинства за счет обнищания большинства. Всё это можно было попытаться отрегулировать. А вот закон накопления потенциала «озверивания» в норррмальном человеке, не освобожденном от зла, а всего лишь приговоренном к сожительству со злом, скованным цепями морали, закона, цепями нормативных предписаний, специализаций, ролевых функций… Как быть с этим неумолимым законом? И человечеством, осознавшим, в чем его перспектива, коль скоро этот закон не будет чем-то как-то преодолен?
Техника будет развиваться… Техника массовых убийств будет развиваться в первую очередь. Озверивание снова и снова будет вступать в свои права… И что же? Какое светлое будущее? Самоистребление человечества? Какое настоящее? Все, понимая неизбежность именно такого исхода, томятся в темнице опостылевших норм, установлений, предписаний и прочих скучных, мертвых «регулятивностей»?
Мирная, благополучная, бесконечно скованная регламентами, доведенная до максимальной механистичности норррмальная жизнь. Со всеми ее прелестями — скукой, политкорректностью, скрытой полицейщиной, доносительством, подавленностью, грызней, страхом, копошащимся в подполье пороком, холодом бездушевности… Такая вот норррмальная жизнь длится, длится… Бац! Все вдруг начинают зачем-то убивать друг друга… Судорога бессмысленной массовой бойни… Наубивались, успокоились и снова — скука, порядок, механистичность, умильное отупление и прочие прелести норррмальной жизни… Понаслаждались, подустали, поднакопили иррационализма, агрессии?.. Снова массовые убийства… Еще более массовые, чем предыдущие (Рис. 4).
Европейское человечество, разочаровавшись в норррмальности жизни и не имея никаких альтернатив, могло бы исторически капитулировать. Последствия подобной капитуляции, формы, в которых она бы стала осуществляться — всё это по катастрофичности могло существенно превзойти любые ужасы мировых войн.
Но тут Россия заявила о Красном проекте, то есть о том, что у скомпрометировавшего себя — гуманистическо-пессимистического! — проекта норррмальной жизни есть гуманистическая же, но оптимистическая альтернатива. Отчаявшаяся Европа увидела воочию, как на территории огромного
Вспоминается одесский анекдот. Один из игравших в преферанс, проигравшись в пух и прах, умирает от инфаркта. Компания посылает гонца к жене и поручает гонцу сообщать жене о смерти мужа так, чтобы она не отправилась к праотцам вслед за своим супругом. Дипломатичный гонец говорит:
— Мадам, Исаак Моисеевич… Вы только не волнуйтесь, мадам!
Темпераментная супруга кричит:
— Что случилось?!
Гонец:
— Умоляю Вас, мадам, не волнуйтесь! Исаак Моисеевич…
Супруга (перебивая гонца):
— Что, что с Исааком?
Гонец:
— Он играл в карты.
Супруга:
— Ну?!
Гонец:
— Ну и проиграл!
Супруга:
— О, чтоб он сдох!
Гонец:
— Не волнуйтесь, мадам! Уже!
Александр Зиновьев, сильно поработавший на разрушение СССР, дискредитацию коммунизма и советского образа жизни (чего стоит название одной из его книг: «Хомо советикус» — именно на основе этого названия популяризирован отвратительный перестроечный мем «совок»), раскаявшись под конец жизни, стал рассуждать о постепенном превращении западного общества в человейник, то есть в человеческий муравейник. Мир праху философа! Но интеллектуальная дискуссия не прекращается после смерти интеллектуала, потому можно сказать — не самому Зиновьеву, а его немалочисленным почитателям: «Не волнуйтесь, уже!»
Нор-р-р-мальная жизнь — это и есть человейник, то есть чередование пауз и конвульсий, заложенное в саму антропологическую концепцию непреодолимости злого начала в человеке, необходимости это начало не избывать, а регулировать, подчиняя весьма сомнительной идее некоего условного блага. Какого блага? Ну, например, блага прогресса… Сразу же вспоминаются не худшие строки из «Антимиров» А. Вознесенского: «Все прогрессы реакционны, если рушится человек».
«Рушащийся» человек — это человек, не способный раскрепостить (и уж тем более пробудить) свои высшие творческие способности. Это человек, признавший неискоренимость антропологического и социального Зла. Это человек, отчаянно пытающийся оптимальным образом отрегулировать свои отношения с неистребимым, неискоренимым «злым началом своим». Каким именно? Очень разным. Например, звериным предысторическим. Вот уже и Фрейд по этому поводу высказался, и Юнг. А есть еще неискоренимое социальное зло! А еще есть… О, как их много — модификаций неискоренимого злого начала! И, раз оно таково, надо всё, что можно, отрегулировать. Взнуздать этого неуничтожаемого Зверя! Оседлать его… И ехать на нем… Куда? В сторону еще большей отрегулированности этих же отношений… Ведь именно так формулирует свою задачу нормализаторский гуманизм. Окей! Оседлай зверя, поехали… Едем, давим в себе тоску… А потом… Потом этот самый Зверь сбрасывает седока, скидывает узду и начинает бесчинствовать… Бессмысленная кровавая бойня… миллионы трупов… Вой всеобщего ужаса! Нагулявшись вволю, Зверь устает и позволяет уцелевшим муравекам (если социум превращен в человейник, то элемент его — муравек) снова оседлать себя и продолжить путь… Вплоть до нового часа «Ч», когда седок и всадник поменяются местами и прогрессистский мирный кортеж (гуманисты используют взнузданного Зверя) превратится в оргиастическую кровавую скачку, приносящую человейнику и муравеку урон еще больший, нежели предыдущая скачка. Александр Зиновьев называл советского человека хомо советикусом. Он горделиво повествовал о своем вкладе в дело развала СССР.
Когда СССР развалился, Зиновьев взвыл. И начал рассуждать о скором пришествии ужасного «человейника». Но разве не хомо советикус, осмеянный Зиновьевым, был единственной реальной — осуществленной, явленной человечеству — альтернативой муравеку? Зиновьев не читал Достоевского, подробно описавшего, как именно из людей будет выхолащиваться их человеческая сущность? Как именно норррмальное общество будет превращаться в мир особо продвинутых муравьев, тоскующих, в отличие от нормальных муравьев, по чему-то «этакому». И потому — особо опасных как для самих себя, так и для собственно природного мира, из которого зачем-то эти супермуравьи выделились.