Красная волчица
Шрифт:
— Посиди, почаюем.
— Какая тут еда? К вечеру почта придет. Письмо надо успеть написать.
Тетя Глаша взяла Анюту за руку, и они заспешили к школе. «Вот будет радости-то у Гани, — думала тетя Глаша. — Может, и прилетит на минутку к детям-то».
Глава III
На рассвете Ятоку разбудил глухой раскатистый выстрел, Она рывком села на кровати. Донеслись еще один за другим два выстрела. Ятока стала спешно одеваться. Проснулась Семеновна.
— Вроде стреляли?
— Однако, к сельсовету зачем-то созывают.
— О, господи. Уж не беда ли какая стряслась?
Ятока накинула на голову платок и выскочила из дому. Светало. Было морозно, как ранней осенью. Возле сельсовета собралось уже много народу. Дормидонт Захарович сидел на коне с ружьем в руках.
— Бабы, заморозок. Надо хлеб спасать. Бегите на поле. Костры разводите. Дымом от заморозков хлеб укроем. Иначе погибель ему.
Дормидонт Захарович пятками ударил коня в бока и рысью поехал в сторону поскотины. Бабы — следом. Валентина Петровна кидала тревожные взгляды на разгорающуюся зарю и повторяла:
— Хоть бы успеть до солнца.
Вокруг поля темнели кучи хвороста, которые заготовил еще Семен. Хватились, а внутри они сырые и гнилые. Пока наносили свежий хворост, разожгли его, взошло солнце.
Дормидонт Захарович опустился на валежину, достал трубку:
— Эх бабы, наголодаемся мы ноне досыта.
Возвращались домой молча. Пронесет новую беду стороной или нет? Женя шла рядом с Ятокой, Война отняла у нее мужа. Теперь морозы убивали его поле.
На другой день чуть свет Женя была уже за селом. Глянула на поле — и оборвалось сердце: оно было бурое, точно созрело. Вспомнила, как Сема насыпал ей полную пригоршню крупного зерна.
— На счастье, Женя. Пусть наша северная земля первое зерно примет из женских рук.
Женя взмахнула руками, и зерно золотистыми искрами рассыпалось по черной земле. «Был бы Сема, он бы не допустил до такой беды», — подумала Женя.
Послышался бойкий перестук копыт. Из леса выехал Андрейка, спрыгнул с коня, сорвал колос, размял его. К нему подошла Женя.
— Вот беда-то…
— Ничего, мама. Кончится война. Я выучусь. Будет на нашем поле хлеб расти, — голос у Андрейки был ломкий, с хрипотцой.
Из кузницы Серафим Антонович пришел домой, когда уж совсем завечерело. В ограде его встретил Лапчик.
— Прохлаждаешься? — Серафим Антонович погладил Лапчика. — Давай ужин гоношить.
Серафим Антонович разложил в ограде костер, принес из погреба рыбу, вымыл ее и повесил в котелке варить уху. На камень возле костра приткнул подогревать чайник, а сам присел на чурбан. Рядом лег Лапчик. Вдруг он вскочил и с громким лаем кинулся навстречу всаднику. Серафим Антонович бросил в костер окурок и встал.
— Нельзя!.. Пустобрех… — прикрикнул он на пса.
Всадник подъехал к калитке, спешился и вошел в ограду.
Он был в милицейской форме: в гимнастерке с петлицами, в фуражке.
— Не укусит? — кивнул он на Лапчика.
— Кто его знает, что у него на уме.
Милиционер, широко ставя ноги, как обычно ходят после долгой езды, подошел к костру. Был он коренаст. Из-под фуражки виднелись седые виски. Крупные борозды на лбу и возле глаз говорили о том, что он прожил немалую жизнь.
— Здравствуйте. Здесь Зарукин проживает?
Серафим Антонович насторожился. Что-то знакомое слышалось в глуховатом голосе, в прищуре глаз.
— Я буду Зарукин.
Милиционер улыбнулся:
— Не признаешь?
— Нет, — пожал плечами Серафим Антонович.
— Вспомни, кто тебе когда-то подарил невесту?
У Серафима Антоновича перехватило дыхание.
— Матвей… Дружище…
— Серафим…
Да есть ли такие слова, которыми можно выразить радость от встречи с другом, с тем, с кем ты ходил под вражеские пули и на вражеские штыки. Серафим Антонович вытер повлажневшие глаза, отступил на шаг, еще раз оглядел Матвея Кузьмича.
— Не чаял тебя встретить.
— Я о тебе от председательши узнал. Вначале даже не поверил. А где твои домочадцы?
— Старшая, Лариса, на ферме. Скоро подойдет. Сын Вадим и младшая дочь Зоя на сенокосе. Уже вторую неделю не показываются.
— А про Груню-то что молчишь?
— Без нее, паря, век доживать приходится.
— Извини, Серафим, не знал о твоей беде.
— А что мы стоим в ограде-то? — забеспокоился Серафим Антонович. — Проходи в дом.
— Надо коня вначале пристроить.
— Расседлывай, я отведу его на поскотину.
— Не допустит чужого. Злой, как дьявол.
Серафим Антонович бросил взгляд на косматого коня, который смиренно стоял у калитки.
— Где ты взял такого заморыша? Добрая собака больше бывает.
Матвей Кузьмич усмехнулся.
— Якутской породы. Цены коню нет. Выносливый. А ест все: и сало, и хвою, и осиновую кору. В тайге такой и нужен. Где поскотина?
— За оградой у угла — тропа. Она тебя прямо к поскотине и приведет.
Матвей Кузьмич повел коня. Серафим Антонович зажег в доме лампу, достал из подполья заветную бутылочку спирта, принес из амбара две палочки вяленого сохатиного мяса.
Пришла с фермы Лариса.
— Папка, чье это седло на предамбарнике?
— Друг приехал. Помнишь, рассказывал? Матвей Гордеев. Вместе в гражданскую воевали. Били семеновцев, барона Унгерна. Брали Волочаевскую сопку. Хабаровск освобождали. Собери-ка нам что-нибудь на стол. Уха на огне.
Вскоре Серафим Антонович и Матвей Кузьмич сидели за столом. Они все еще продолжали присматриваться друг к другу.
— Как жил ты все эти годы, Матвей?
— Жил на быстрине. Как вернулся с гражданской, меня на север послали. Вначале налаживал торговлю, потом создавал колхозы. В райцентре строил интернат. А последние годы в лесничестве работал. На севере и женился. Вырастил трех сыновей. В первый же день войны пошли все в военкомат. Парней взяли в армию, а меня направили работать в милицию. Два сына — Григорий с Данилом — на медведя хаживали. Умеют держать и пальму, и ружье. Воинами родились. А вот младший Михаил в кого пошел, не знаю. По радио музыку слушает, на глазах слезы. Часами сидит возле стариков да старух, все песни старинные записывает. А весной на лугах днями пропадает, травы целебные собирает. Григорий с Данилом воюют, а Михаил до фронта не доехал: фашисты разбомбили эшелон. Погиб. Мне вместо него идти надо было. Я хоть и старый, да душа у меня покрепче.