Красная ворона
Шрифт:
В папином кабинете росли деревья, прямо из пола. Мебель Рин оставил, и могучая пальма вздымалась из центра дивана, а кресло обвивали плющ и дикий виноград. На люстре вниз головами росли фиалки и рододендроны. Эти перемены мне понравились: Рину удалось то косное, властное и внушительное, с чем всегда ассоциировался у меня кабинет отца (в который, впрочем, я заглядывала от силы пару раз), преобразить в живой кусочек лета. Уходить из зеленого оазиса не хотелось, но брат потянул меня дальше.
Мою комнату Рин не тронул, что порадовало: значит, надеялся,
Бассейн он превратил в свою спальню. Посередине лазурной воды покачивался на цепях плот. Его покрывали спортивные кожаные маты, а узкая доска соединяла с бортиком — видимо, чтобы не мокнуть перед сном. На этом дизайн заканчивался. На вопрос о причине подобной скудости воображения Рин пожал плечами:
— Я здесь сплю, это мое личное пространство. Никого не вожу — ты и Гаадри исключение. Стоит ли позерствовать перед самим собой?
Но была и вторая спальня — в бывшем будуаре родителей. Большую часть пола занимал огромный круглый матрас. Здесь преобладали золотисто-коричневые тона, а стены украшали виды вечернего средневекового города, перемежаемые старинными тусклыми зеркалами в бронзовых рамах.
— Слушай, а зачем тебе два места для спанья?
— А он спит там, на воде. А здесь тр-рахается.
Гаадри присела на край пышного ложа и похлопала ладошкой рядом с собой — таким жестом призывают кошку присоединиться к посиделкам на диване.
— Интересно, ты это знаешь потому, что в тебе есть частица моего сознания, либо — бывала тут пару раз, будучи Анжелкой?
Вместо ответа ехидное творение защелкало клювом, как кастаньетами — что, видимо, должно было означать задорный смех.
В заключение экскурсии мы спустились в подвал. Он оказался заставленным множеством картин и рисунков. Все они были не менее странными, чем птица Гаадри.
— Это все тоже может ожить? — осторожно поинтересовалась я, разглядывая высокого богомола, одетого во фрак и безупречной белизны рубашку. В одной из лапок он держал бутылку абсента, коленом другой почесывал подбородок. Тщательно выписанные глаза имели человеческое выражение — грустное, рассеянное и мечтательное.
— Надеюсь. Некоторые почти оживали, я уже говорил. Но полностью удалось лишь сегодня. В честь твоего возвращения.
Я польщено разулыбалась. Доброе словечко брата в мой адрес — такая редкость!
— Можно будет еще попробовать. Только давай не такое… — я хотела сказать «жуткое», но, скосив глаза на Гаадри, заменила эпитет, — необычное.
— А обычного у меня не бывает — ты разве еще не поняла? Это не просто отдельные существа — птице-женщины или ученые медузы. За каждым — его мир, единственный, уникальный.
— Значит, ты не творец, а только медиум? Прозреваешь существо из каких-то параллельных миров и воплощаешь его на холсте — вот и все?
— Ровно наоборот. Создавая, творю вместе с ним и среду обитания — мир, планету. Творю мысленно, не воплощая на холсте. Как ты могла заметить, прорисовывать фон не люблю: скучно. Я не просто творец, сестренка, а творец в кубе или даже в шестой степени.
— Хвастун ты в шестой степени!
— Вовсе нет. Кстати, ты поначалу хотела определить мои работы как «жуткие». Но я не рисую жуткого, я не Босх и не Гойя. И не Йалдабаоф. Старый добрый Йалдабаоф — мой оппонент и соперник.
— Кто это? Что-то знакомое…
— Так звали гностики демиурга. Того, кто сотворил наш мир — столь неудачно и халтурно. Правда, он работал не один, а с командой. И кое-что у них получилось неплохо, надо признать.
— Осенние листья.
Рин взглянул на меня с удивлением.
— Не думал, что ты помнишь…
Мы завершили осмотр достопримечательностей в гостиной. Она была почти не тронута, лишь на стене висело изображение японского иероглифа на рисовой бумаге, а противоположную пересекала, словно рубец от бича, алая надпись: «Я Бог моего кошмара. Я кошмар моего Бога».
Рину пришла здравая мысль перекусить. Он притащил консервы, щедро заставив ими стол, а я дерзнула сотворить трехслойные сэндвичи с сыром, маслом и ветчиной — самое сытное и простое. Чтобы сварить горячее, требовалось пойти на адскую кухню, а я опасалась, что аппетит в компании чертей и грешников может пропасть напрочь.
Понюхав один из сэндвичей, Гаадри поинтересовалась, из чего состоит еда.
— Мясо, масло, сыр, хлеб, — бесхитростно перечислила я.
Творение Рина отпрянуло от стола, издав крик негодования.
— Тихо, тихо, — успокоительно протянул брат. — Не нравится — не ешь. Тебе, вообще-то, питаться необязательно.
— Попей сока, — предложила я. — Вкусно. Тебе понравится.
Гаадри ухватила протянутую пачку сока, но осталась в демонстративном отдалении.
Утолив первый голод и сбавив скорость жевания, я поинтересовалась:
— Заметила, что теперь ты говоришь простым языком. Куда подевались твои «трансцендентально», «бинарность», «аутодеструкция»?
— Я полюбил простые слова и разлюбил сложные. Как-то вдруг понял: если мысль нельзя выразить обыкновенными словами, она недостойна того, чтобы быть высказанной. Умные и длинные термины — как клубок шерсти: распутываешь, тянешь за ниточку — а внутри пустота или свернутая бумажка. Впрочем, всяких умных слов и высокопарных фраз ты еще наслушаешься. Мой квартет от них тащится.
— Чер-рта с два! Они тащится от тебя. Пытаются друг друга пер-реговорить и пер-реумничать — чтобы ты обратил внимание, — Гаадри, до этого упорно разбивавшая чашки о свой клюв (как минимум три раскокала) в попытке напиться сока, решила бросить это неблагодарное занятие и поучаствовать в беседе.
— А что это за квартет, который ты уже второй раз упоминаешь?
— Квартет — это четыре человека. Они же мои ученики, моя свита и тому подобное.
— Как у Воланда, — хмыкнула я.
— Благодарю за лестную параллель. У Воланда был квинтет — пятеро. Правда, пятый, Абадона, присутствовал не каждый день.