Красное и зеленое
Шрифт:
— Ну, что вы там, Ильин! Идите сюда, будьте как дома. Вы сегодня у меня в гостях, — громко засмеялся комендант.
Он встал и, не опуская правой руки с салфеткой, которой вытирал жирные губы, левой рукой обхватил Ильина за плечи и потянул за собой к столу, налил ему вина и подставил закуску. Аркадий Павлович уяснил, что является участником какой-то провокации.
— Давайте, Ильин.
К нему потянулись с бокалами. Ом настороженно смотрел на гостей.
— Я не буду пить.
— Ну что вы, Ильин! Пейте, раз угощают. Плохого вам ничего не сделают. За что выпьем? За победу германского оружия? Э, да вы не станете пить за этот тост. Ну, за что же? За победу
«Что они хотят со мной сделать?» — вертелось в голове у Аркадия Павловича.
Налили еще. Теперь уже силком заставили Ильина выпить.
На этот раз что-то крепкое. У него закружилась голова, и он потерял сознание.
Ильина перенесли на диван. Двое охранников притащили одежду и стали его переодевать, пока он не пришел в себя.
— Готово? — спросил Райнкопф.
— Да, лейтенант.
— А ну-ка, посмотрим теперь на него. Подымите! Вон какой красавец! Фуражку ему наденьте. Встретишь такого, еще откозыряешь, как своему. А теперь дайте ему понюхать вон ту жидкость, скорее очнется. И тащите сюда, сажайте рядом.
Нашатырный спирт привел Ильина в чувство. Он открыл глаза, осмотрелся. Как, он опять за столом? Вокруг него все так же шумели и пили. Его рука лежала на плече лейтенанта. Во второй руке оказался бокал с вином. Все тянулись к нему, чокались. Ильин попытался вырваться, но сзади его держали. Прямо перед собой он увидел глазок фотоаппарата. Вспыхнула лампочка. Он не успел даже зажмуриться.
— Спокойнее, Ильин, — услышал он сзади. — А теперь повторим, чтоб были видны погоны. Начали!…
И снова вспышка, щелчок затвора, общий хохот. На коленях у Аркадия Павловича очутилась экономка. Она наклонилась к нему и, смеясь, полезла целоваться. Что же это такое? Ильин оттолкнулся ногами и упал вместе со стулом и с женщиной. Но, кажется, он больше и не был нужен. Его грубо подняли с пола и вытряхнули из одежды. Когда Ильин попытался кого-то толкнуть, он тут же получил сильный удар в лицо и упал.
…Очнулся он на своих нарах. Болела разбитая голова, распухли губы. Он с трудом открыл глаза. Над ним сидел Франц Кобленц и прикладывал к его голове мокрую тряпку.
— За что они вас? шепотом спросил он. Не знаю, — морщась от боли, ответил Ильин. Распухший язык еле умещался во рту. Болело все тело, он не мог шевельнуться.
— Звери! — сказал Кобленц и участливо нагнулся к Ильину. — Лежите спокойно, не ворочайтесь.
Ильин болел долго. Франц Кобленц лечил его как мог. Наконец зажили раны на лице, исчезли синяки, но все еще сильно болели вывернутая рука и избитая грудь. Ильин с трудом мог говорить.
— Чего они хотели от меня, Кобленц, я так и не понял. Накормили, напоили, а потом избили. Правда, и я кому-то дал… Но, что я мог сделать обессиленный? И почему они не убили меня, тоже не знаю. Впрочем, можно догадаться. Я нужен им, и они на что-то надеются.
Ильина не беспокоили. Не заставляли ходить на работу, не замечали на поверках. Ему швыряли по утрам крошечный паек хлеба и миску с баландой и оставляли в покое. Это был покой, ведущий к смерти. Истощенный организм существовал как бы по инерции. В нем еле-еле теплился огонек жизни; малейшего ветра было достаточно, чтобы погасить этот огонек.
И снова его вызвали к полковнику.
Проделав с большим трудом путь на гору, где была расположена лаборатория, Аркадий Павлович вошел в дом и по знакомому коридору попал в кабинет Вильгельма фон Ботцки. Тот сидел, небрежно развалившись в кресле. Рядом стоял Габеманн. Полковник скользнул взглядом по лицу Ильина и страдальчески поморщился.
— Плохо выглядите, Ильин, очень плохо, — проговорил он со вздохом сожаления. — Не надоело жить на нашем курорте?
Ильин стоял в позе напряженного ожидания, молча разглядывая своих палачей. И вдруг сказал:
— Я ведь думал, вы ученый, фон Ботцки. А вы гестаповец.
— Молчать! — неожиданно для самого себя выкрикнул фон Ботцки. — Я не позволю!… — Он покраснел от негодования, тяжело задышал.
Габеманн спросил:
— На что вы надеетесь, Ильин, хотел бы я знать? На счастливую фортуну? Или на разгром Германии? Скажите откровенно.
— Я не хочу говорить с вами, — ответил Ильин. И столько в его голосе было презрения, что фон Ботцки заерзал в кресле, а Габеманн нахмурился.
— До конца войны вы не доживете, Ильин. А если и доживете, так сказать, чисто случайно, то радости вам будет мало. Даже если Советы победят. Узнаете это? — И он протянул Ильину через стол большую фотографию.
Аркадий Павлович машинально взял фотокарточку и долго смотрел на нее непонимающими глазами.
Он видел перед собой знакомое лицо, искаженное какой-то больной улыбкой. Это было его лицо. На его плечах светлели погоны. Ненавистный гестаповский мундир, фуражка с высокой тульей, «железный крест». А вот еще фото. Гестаповец с лицом Ильина сидит в обнимку с другим офицером, держит в руке рюмку. Перед ним стол, с обоих сторон такие же пьяные молодчики. Оргия палачей. И в центре — он, Ильин, русский ученый, советский гражданин.
А вот третье фото. Снова Ильин с бокалом вина в руке. На коленях у него фрау. Боже мой! Что это за страшные снимки! Откуда они?
И вдруг вспомнил. Дом начальника охраны. Запах жаркого, добродушная экономка, вино и тост за победу русского оружия… Так вот зачем была нужна инсценировка!
— Понравилось? — спокойно спросил Габеманн. — Ах, вы рвете эти карточки! Ну что ж! Пожалуйста! Рвите, герр Ильин. Мальчишеская выходка. Фотографий мы напечатаем сколько угодно. Как обрадовался, между прочим, ваш старый знакомый Терещенко, когда мы показали ему эти фото! Он изволил выразиться так: «Я вижу, что мой друг Аркадий Павлович излечился, теперь он тоже с нами». Еще один свидетель вашего предательства. Попробуйте опровергнуть…
— Мне вас жаль, коллега, — сказал фон Ботцки. — Искренне жаль. Не лучше ли подать нам руку и работать вместе?
Ильин молчал. Он чувствовал, что еще минута — и он упадет…
И опять барак, беспросветные дни голода и страданий. И опять вереница страшных суток, которым нет конца. В эту жизнь по ночам врывается гул сотен самолетов, грохот близкой бомбежки, зарево пожарищ за рекой, возбужденный шепот заключенных. Германию штурмуют с воздуха. Наступил 1945 год.
Во время очередной бомбежки города за Рейном в лагере режимных заключенных царило едва сдерживаемое возбуждение. Никто не спал. Охрана нервничала: то на одной вышке, то на другой слышалась шальная, — стрельба. Под утро несколько бомб упало на территории лагеря. Л Гестаповцы растерялись. И тогда случилось то, чего никак не ожидали солдаты охраны. Полосатая лавина заключенных бросилась на вахту прямо под треск автоматов, перебила ненавистных надзирателей, зажгла лагерь и ушла в ближние леса.