Красное колесо. Узел 1. Август Четырнадцатого. Книга 1
Шрифт:
А вот командира корпуса – не было! Вездесущий автомобиль его – нигде не мельтешил. А к нему-то и рвался Воротынцев теперь, когда уже никого нигде остановить не мог, когда уже нельзя было спасти этого боя. Первое, что хотелось, – в его надменно-глупую рожу пощёчину залепить! плюнуть в него, с ног его сбить! Хотелось, хотелось… – но что может младший? и что позволяет мундир? Ничего! Даже не выговорить ему такого, чего он не слышал никогда и не услышит. Да и длинна была дорога до Сольдау, и забита сперва, лишь потом посвободнело, погнал Благодарёв кобылку во весь хлёст. В её мелькающих ляжках перебивалось, чт'o Воротынцев мог бы корпусному сказать, – но за длинную дорогу он образумливался. Нет, только бы услышать от самог'o, крутолобого: как он мог погубить атаку, возникшую в ротах? как он мог упустить такой случай выправить заваленный, проваленный армейский левый фланг? Разумного ответа не жди, но услышать, какую он глупость придумает?..
Автомобиль корпусного теперь спокойно дремал перед штабом.
Рвануло Воротынцева из двуколки – и прыжком, бегом, толчком в тяжёлую дверь, – и как раз из аппаратной выходил – вислоусый, крюконосый, с безсмысленными глазами стенки, со лбом отважным, грудью строевой и плечами распрямлёнными, всякую минуту готовый за Господа и за императора в бой и на смерть. Так бы шашкой и раскроить этот лоб бараний! Теряя вид и ощупь служебных надвышений, голоса своего не слыша, однако с приложенной честью, Воротынцев закричал на корпусного командира:
– Ваше высокопревосходительство! Как вы могли отдать приказ отступать при выигранном бое?! Как вы могли погубить зря такие полки?!
Тёмная рябь трусливого отречения пробежала по лицу Артамонова:
– Я… не отдавал такого приказа…
Ах ты лжец, ах ты отступник, рыбьи усы – т'aк и ждать надо было, что ты откажешься!.. Значит, выдумал приказ – поручик Струзер?
Такой бой!! такой бой!!! – и отдать по-бараньему!..
В аппаратной был только что разговор с Самсоновым, и Артамонов донёс ему: «Все атаки отбил. Держусь как скала. Выполню задачу до конца». А – как можно было иначе, не позоря своего имени? Ответ – военный, гордый, сильный. А потом все разошедшиеся концы со временем как-то сходятся, Артамонов к этому привык на службе. Вот – и связь с Найденбургом тут же разорвалась, очень хорошо. Потом можно будет и так донести: отошёл под давлением двух корпусов противника. Двух с половиной корпусов. Трёхсот орудий. Четырёхсот орудий. И бронированных автомобилей. Вооружённых пушками. Как-то потом это всё сойдётся, выступят и покровители.
Но всё ж – было мутно. Да разве жизнью своей дорожил Артамонов? Он службой, он именем дорожил, а не жизнью! Достойно умереть, к славе имени – он хоть сейчас.
И вскочил в автомобиль, погнал шофёра – куда-нибудь, туда, вперёд, где ещё наши есть! И за ветровым стеклом ему не было воздуха! – он приподнимался и ехал стоя, глотая встречный ветер. И полы его шинели с красным подбоем заворачивались, вскидывались, как два красных флага.
Он ехал навстречу нашим отступающим, устыжая их, что генерал безстрашно едет туда, откуда они бегут. Он не указывал рубежей обороны или какой батарее где свернуть на позицию и в какую сторону стрелять – это укажут и без него. Но он ехал – вообще воодушевить, себя показать, воздуха глотнуть.
Трепались его красные полы, но сам он стоял как скала.
26
Головной батальон 1-го Невского Его Величества Короля Эллинов полка пополудни 14 августа первый вступил в город Аллен-штейн, без выстрела, без изготовки оружия к бою.
Столько сошлось невероимного сразу вместе, что как мороком колебался этот город в глазах невцев: вправду ли он есть или нет? своими ли ногами, не во сне ли они по нему идут? Столько дней надо было тащиться по опустелой, бежавшей стране, не видеть ни одного жителя, а только разоряемые хутора и редкие в лесах деревни, далеко миновать города, избирать как нарочно самые дикие лесные межозёрные проходы – чтобы вдруг, среди яркого дня, войти в один из лучших городов Пруссии, войти голодными, пыльными, осмяглыми – в зеркально-чистенький городок во всём мельканьи его мирной будничной, но, кажется, праздничной жизни, не просто полный своими обычными жителями, но изобилующий приезжими, – и всё это сразу, в один шаг из пустынного леса. Две недели гнали они без боёв, почти не имея свидетельств, что вправ-ду идёт война, и вот теперь, войдя в этот город, уже твёрдо видели, что не идёт: по своим делам шли тротуарами жители, испытывающие безопасность именно в своём обилии и беззащитности, заходили в открытые магазины, несли покупки, катили детские коляски, кто оглядываясь на входящие войска, а кто даже и нет, – и можно бы подумать, что батальон возвращается с манёвров в свой исконный Рославль, где всем они присмотрелись, – да только от простенького Рославля очень уж отменялись эти здания, и жители чудн'o были одеты. Теряя равненье и ногу, солдаты вылупливались на них.
И средь этой шаткой иноземной диковины (может, её и нет, если рукой пощупать) чт'o одно было своё верное – это вид полковника Первушина, излюбленного полком. Он тут же шагал, как всегда своей лёгкой походкой, отмахивая левой рукой, осматривался, лихим припухло-лукавым видом здорового, смелого, решительного человека даже нехотя как бы обещание подавая, что он всё знает, учтёт и сделает для солдат хорошо. И остановив батальон в затенистом месте, и дав распоряженье о расстановке караулов, особенно к открытым винным лавкам, Первушин сказал:
– А кому, господа офицеры, постричься-побриться или в кондитерскую – чередуясь, прошу.
После двухнедельного страстн'oго похода могло это показаться шуткой, из-за дерзкого выката глаз полковника, из-за того, что усы дикорастущие, не холёные, совсем скрывали движенья губ, – а шуткой нисколько не было, и стали отпрашиваться офицеры, и шли, как в Смоленске или в Польше, клали на прилавок деньги с двуглавым орлом – и приказчики, и хозяева вежливо, поспешно выполняли заказ, беря в счёт марки по курсу 50 копеек. Давно ли ловили цивильных сигнальщиков, военизированных велосипедистов, – а вот немецкая бритва мягко ходила по шее русского офицера. И кончалось двоение, как поворотом бинокленного винта приходя в свой правильный объём и вид: воюют мундиры, но было бы за пределом человечности воевать всем против всех. На большом доме была вывешена простыня с надписью по-русски: «Дом умалишённых. Просят не входить и не безпокоить больных», – не входили и не безпокоили. Немецкий военный санитар в форме отдавал честь русским офицерам. А заметив в проходящем офицере знание немецкого языка, останавливали его женщины и спорили: «На что вы надеетесь? Разве можете вы победить культурный народ?» Но приглашали выпить кофе с бутербродами.
Переполненность узкого, тесного города жителями вносила ещё ту новизну, что собственно занять этот город было труднее всего, негде было располагать на стоянки почти целый корпус, да даже и один полк. И Первушин отправился искать командира дивизии и командиров других полков уже на улицах и городских входах: предложить им расположить полки биваками вне города – близ озера, близ реки, в последних отрожках леса, из которого пришли.
Он встретил своего малословного друга Кабанова, командира Дорогобужского полка, – и тот сразу согласился. И командира Каширского полка – Каховского, с нервно вздёрнутой головой, тоже встретил, и с тем сговорились враз, и сами, без верхнего начальства, примерно распределили, кому какой район. У них в корпусе при бывшем их корпусном генерале Алексееве очень были развиты и поощрялись самостоятельные действия и содействия командиров полков. И, вместо возможной зависти и подпакощиванья, отношения большинства были приятельски деловые.
А дальше Первушину не повезло: он проходил мимо скверика, где остановилось с десяток верховых, одни держали лошадей, другие сидели на скамье близ фонтана, – и невозможно было сделать вид, что не заметил корпусного командира, и не представиться ему.
Вообще офицер не избалованный, сын прапорщика, безо всякой собственности, женатый на купеческой дочке, правда и с Владимиром, и с Георгием после мукденской раны, и с умеренным набором других орденов, Первушин по возрасту был почти ровня командирам корпусов и Командующему армией, но застарился, уже 8 лет пребывал полковником. Узнать было нельзя, о том никогда не говорилось, шло секретной перепиской, но, очевидно, тайным указанием за какую-то дерзость высокому лицу было за-крыто его дальнейшее производство. Однако при докладах старшим по чину Первушин не выражал капризной мины, не напоминал о своей обиде, да и не в военное же время.