Красное колесо. Узел 2. Октябрь Шестнадцатого. Книга 1
Шрифт:
– Крепче дёргать надо, дверь – международная!
Фёдор Дмитрич схватил записную книжку и записал.
И записывал дольше, чем было сказано. Наверно ещё что-нибудь.
Выйти пройтись? Оделись.
В тамбуре не упустил Фёдор Дмитрич ещё допросить кондуктора и услышал:
– Получаем всего 30 рублей, а бывает и ремонт на свой счёт. Лопнет труба, позовёшь монтёра – отдашь десятку свою любезную.
Да уж как-нибудь и кондукторы ловчат, наверно.
Опять записал Фёдор Дмитрич.
Вышли на сырой холод. Сперва приятно отдать лишнее, долгое вагонное тепло.
По платформе прохромал один калечный, другой. И просили милостыню у богатых пассажиров.
А не так давно были бравыми солдатами. А перед тем – мирными обывателями, не предвидевшими своей судьбы. Ушли в калечество – и забыты в своей невылазной жизни.
Но вдесятеро многочисленней их околачивались на платформе и близ вокзала – запасные: дурно подпоясанные, со всклоченными шинелями, кривыми погонами, а уж выправка, а уж честь отдают!.. И – не строем, не командами, не патрулями, не по службе, – но группами, одиночками – гулять, что ли? на поезд смотреть?
– Да они – на всех станциях, на всех базарах, – наговаривал Фёдор Дмитриевич. – По курятникам шарят, яйца выискивают. Ленивые, наглые…
Хоть коменданта ищи, да времени нет.
Нависла чёрная туча, опять дождь начинался.
Вернулись в вагон.
Уже не просто они были чужие люди, простлалось между ними взаимное расположение. И Фёдор Дмитрич лукаво предложил:
– А не желаете по стаканчику винца донского?
– Да ведь запрещено. Откуда ж?
– На Дону всю войну самокурку пьют. А днями – сняли запрет с виноградного вина, не крепче 12 градусов. Разрешено из винодельческих местностей вывозить, продавать, даже экспортировать. Вот и я везу родного петербургским друзьям. Солнышка поглотать.
Вступил на приставную лестницу, приподнялся к багажной нише и оттуда двумя ладонями нежно притянул четвертную бутыль в соломенной оплётке. Оплётка – из больших квадратов, через них – тёмно-золотистая жидкость, втягивающая глаза.
Домовито распоряжаясь со стаканами и уже наливая мягкими наплесками, и самой жидкости улыбаясь, Фёдор Дмитрич протянул:
– Когда есть оно, как в станице, дома, так и даром бывает не надо, не дороже воды. А в военное время или в тюрьме – вспо-омнишь.
– А вам что, и в тюрьме приходилось?
– Да был немного. В Крестах, три месяца. Я – выборжанин.
Выборжанин? Только подумал, что с Дона этот бродячий вездешний человек, – нет, из Выборга. Или – Выборгского полка? 85-й Выборгский? Сама память подавала готовое связно, но что-то не то: Уздау, окопы, обстрел, Арсений Благодарёв, жёлтый игрушечный лев… Нет, конечно, какой же он военный. Просто – выборгский мещанин?
– Выборжанин?
Фёдор Дмитрич жадно смотрел, уголками бровей на отлёте, ждал отзыва, острого слова какого-то. Не дождался. И с улыбкой непритязательной, даже виноватой:
– Я – Выборгское воззвание подписал.
– Ах вот оно что!.. Да, да… – (Наудачу.)
Выборгское воззвание? Никогда не слышал. От кого к кому? почему Выборгское? Да мало ли этих разных воззваний? Революционер, что ли? Вот уж не похож. За два часа от простого среднего человека – одни загадки.
А тут поезд тронул – мягко, без толчка, как поскользил, так что стаканы, налитые всклень, ничуть не расплескались.
И огорчённый было, Фёдор Дмитрич снова улыбнулся:
– Хорош машинист. Это ведь трудно – так взять состав. Пассажирских машинистов да ещё на Николаевской дороге – молодых не бывает.
– Почему?
– Долгая выслужба. Начинает смазчиком, потом кочегаром, потом помощник машиниста, потом машинист маневрового, потом товарного, только потом – пассажирского. И то разный класс бывает. Ну, ваше здоровье!
– Ваше!
Потягивали. Смаковал Фёдор Дмитрич.
– Опытный машинист, да ещё если участок знает – чудеса может делать. На станции Елец – 10 минут стоянка, никак пассажирам пообедать нельзя. Но, бывало, бежит к паровозу официант и поднимает машинисту серебряный подносик – рюмка водки и бутерброд с чёрной икрой: «Василь Тимофеич, приймите-с! Вас Абдула Махмудович… – а арендаторы буфетов – все казанские татары… – насчёт остановки, чтоб не шибко скоро отправились». – «Скажи Абдулке: ладно». Помощнику: «Сходи к дежурному, заяви смазку подшипников». И стоит поезд 25 минут, на паровоз тоже три полных обеда подаётся. А расписание – нагонится до Грязей: знает Василь Тимофеич все уклоны, все подъёмы.
Не давая допить, долил сосед снова дополна. И вдруг почему-то стало Воротынцеву – жалко его. Что-то неудачливое было в нём или обречённое, а нисколько вот не озлобленное. При его всезнании и уверенных доводах – что-то неуверенное. И неумение в себя уйти, обрезать, замолчать – у независимого человека какая-то зависимость ото всех и всего.
А поезд шёл, небыстро, но с ровным хорошим стуком, и располагал и велел всматриваться: мимоходом встреченный – ещё мимоходный ли человек?
– Простите, не помню я это Выборгское воззвание. Это – какое же? когда?
Посмотрел Фёдор Дмитрич опять огорчённо. Зеленовато.
– Когда Первую Думу разогнали – мы в Выборге собрались, и там… Обсуждали, что делать… И подписали Воззвание…
– А кто мы, простите?
– Члены Государственной Думы. Некоторые.
– Так вы… что ж? Член Думы??
Шутит?
– Бывший. Первой, – извинительно улыбался спутник, вполне допуская своё несоответствие.
Ах Первой. Давно это было.
– А сейчас – нет?
Стеснялся Фёдор Дмитрич за полковника, и оттого явней выступало в нём доброе:
– Так вот нас… с тех пор… и лишили… политической деятельности.
– Вы – политический деятель? – не совсем без насмешки всматривался Воротынцев.
– Да нет… Вовсе нет… Так, попал.
– А, простите, как ваша фамилия?
– Ковынёв.
– Н-не слышал, да. – И обижать человека неудобно, но – не слышал. – А – откуда депутатом?
– С Дона. Усть-Медведицкого округа.
– А партии какой?
– Да к-как вам сказать. Назывался трудовик. Обвинялся ещё и в создании народно-социалистической. Отпало, а то бы год дали. Вообще в ту пору свободы, в те дни упований без меня митинги не обходились. Меня потом наказной атаман с Дона высылал.