Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 1
Шрифт:
…Что волнения в Петрограде принимают угрожающие размеры. Что правительство в полном параличе и не способно восстановить порядок. Что России грозит позор, война не может быть выиграна, если (как всегда у него и у всей Думы) не поручить правительство лицу, которому может верить вся страна. (Читай: самому Родзянке.)
О, этот всполошливый, наседливый, самоуверенный толстяк! Как он надоел Государю своими всегдашними безцеремонными поучениями, правильно когда-то пошутили про него: если его пригласить на высочайшие крестины, так он сам влезет в купель. Почему нужно слушать его сбивчивые, суматошные советы, а не внимать телеграммам поставленных
Но тут был новый неожиданный ход, что телеграмма Родзянки предназначалась не прямо Государю, и не одному Алексееву, а сразу – всем Главнокомандующим фронтами – «в ваших руках, ваше высокопревосходительство, судьба славы и победы России», – и чтобы все высокопревосходительства теперь спасли Россию тем, что поддержали бы глубокое убеждение Родзянки перед Его Величеством. Странный и дерзкий обход. Почему – не прямо? Почему – через генералов?
Николай в раздражении теребил ус.
От него не укрылось смущение прихмуроватого Алексеева. Уже не косясь на развешанные в маленькой комнате карты фронтов, тот неловко усмехался пиковатыми усами. Неловко – за себя, как невольного адресата (всегда почему-то адресата для общественных лиц, вспоминался заклятый Гучков), – а ещё неловче, кажется, – за Брусилова. Брусилов, получивший эту телеграмму, – этой же ночью, в час ночи, даже не ложась спать, даже не отложив обдумать до утра, – тут же рикошетом пересылал родзянковскую телеграмму в Ставку, да не просто, чтобы доложить Государю, – но с решительным добавлением, что по долгу и по присяге не видит иного выхода, как тот, что предлагает Родзянко! (А что можно видеть или не видеть с Юго-Западного фронта? И как может так себя вести военный человек?)
Государь закурил из пенкового своего коленчатого мундштучка. И как могли быть из одного и того же города, в один и тот же час столь разные известия? Правительство уверенно управляет, даже не просит помощи, – а Барабан уверяет, что оно в параличе?
Да если бы было что-нибудь по-настоящему тревожное – предупредила бы его Аликс в каких-нибудь час-два. Но сегодня – не было от неё телеграмм.
Государь всё более удивлялся смущённому, уклончивому виду Алексеева, не возразившему ни против Родзянки, ни против Брусилова. Так и он – присоединяется к ним?
Стоять против шумных общественных горланов – Государь привык. Но необычное и опасное было ощущение – что его собственные генералы за его спиною тоже завлечены теми, как бы ударяют в спину своему Верховному.
О, что они понимали в этом вопросе – Верховная Власть России, её вековая легитимность, её неделимость и разделение, над чем Государь трудно мучился уже два десятка лет? И – как легко все брались советовать!
Нет, смущённый Алексеев не смел советовать, он только подал все бумаги по должности, честный старик.
Доклад был исчерпан, Государь ушёл.
В 12 часов с половиною имел место, как всегда, регулярный высочайший завтрак с военными представителями союзников и чинами Ставки – и, разумеется, ни слова никем не было обронено о петроградских событиях, поскольку о том не заговаривал Государь.
Из главных достоинств монарха считал Николай: никогда не разговаривать ни о чём серьёзном в неположенное время, в неположенных обстоятельствах и не с теми лицами, кто компетентен и призван того касаться. Самообладание и безстрастность он понимал как лучшую часть этикета монарха, который несёт своё божественное бремя и всю ответственность всех конечных решений.
И если перешёптывалась свита, может быть и более знавшая что-то о Петрограде, то никто не смел возвысить голос или высказать Государю прямо. Были, пожалуй, и взволнованные, если не испуганные лица.
Так же неуклонно дальше должна была следовать царская прогулка на моторах за город – стояла отличная солнечная погода без ветра. Подали два автомобиля, уже выходила к ним близкая свита, – тут Государю, в шинели, застёгнутому, принесли из штаба и подали новую телеграмму.
Эта была – от Хабалова, и совершенно свежая, час назад поданная. Прошлая от него была на имя Алексеева, а эта – прямо Его Императорскому Величеству. Государь развернул её – стоя, у лестницы, и читал, а на него смотрели. И оттого что смотрели – не только лицо его было невозмутимым, но он как-то не вполне внимательно читал, хотелось скорее положить её в карман и ехать.
Вот когда всё объяснилось: доносил Хабалов о той самой роте павловцев: она объявила ротному командиру, что не будет стрелять в толпу. Рота обезоружена и арестована. (Позор какой для павловцев!) И очевидно, в этом инциденте и ранен командир Павловского батальона, о чём было от Павленки.
Но не кончалась на этом телеграмма Хабалова. Сегодня учебная команда волынцев также отказалась выйти против бунтующих, вследствие чего начальник её застрелился, команда же, увлекая роту запасных, направилась в расположение Литовского и Преображенского батальонов, где к ним ещё присоединялись другие запасные.
Уже много он строчек прочёл. Длинна показалась недлинная телеграмма, оттого что содержание её уже вышло за пределы всякого ожидаемого. Не подготовленный к тому и уже в наклоне двигаться дальше, спускаться с лестницы, Государь дочитывал бегло, не полностью вникая в смысл. Да там и шло заверение: что генерал Хабалов принимает все доступные меры для подавления бунта, но полагает необходимым прислать надёжные части с фронта.
Может, надо было задержаться, перечесть? Вообще – вернуться, пойти поговорить с Алексеевым? Но всё это досадно происходило на глазах приготовленных к прогулке – и такой возврат, отмена прогулки выглядели бы слишком чрезвычайно.
Государь вложил телеграмму во внутренний карман шинели и спускался к автомобилям..
Выехали по оршанскому шоссе. Погода дивная, весело слепило солнце, но не настолько, чтобы таял снег. Обилие света и высота солнца были уже весенние. Николай оглядывался и радовался, и пересиливал какое-то поднимавшееся недоумение сердца.
Уже когда доехали и там гуляли – захотелось ему вынуть телеграмму и ещё раз перечитать, не всё он в ней уловил. Но опять-таки это выглядело бы чрезвычайно, напугало бы свиту.
Ничего, даст Бог, всё кончится хорошо.
Разговоры на прогулке текли будничные, обычные.
На виду у всех Государь был загадочно спокоен, будто не знал ничего тревожного, либо, напротив, уже всё решил и принял все достаточные меры.
95
И – всё по этим комнатам. Медленно кружа. Ходя. Садясь.
И кабинет свой не радовал, не мог себе в нём найти Георгий ни малейшего занятия. Заставить себя.