Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 1
Шрифт:
Бывают читатели, которых и землетрясение не оторвёт от книги, они удержатся за неё и в тот миг. Такие милые всем известные чудаки присутствовали и сегодня в Публичной библиотеке на своих известных местах. А в остальном были пусты сумрачные залы и вестибюли библиотеки, как если бы был праздник, пришедшие с утра – поспешно ушли, и только сами служащие оживляли тишину и пустоту залов: то смотрели в окна на Садовую и на Невский, то спешили к телефонам узнать новости дальние, то друг ко другу – поделиться ими.
Вера же сперва не вскакивала и не ходила смотреть, сидела
При открытой форточке всё слышней и ближе была стрельба. И приходили слухи о пожарах, об убийствах полицейских и – офицеров!
Ах, хотелось, чтоб эта заря пришла как-нибудь иначе – зачем же поджигать здания и – убивать? И что начнут с убийства армейских офицеров, воюющих за Россию, – никогда не воображалось такое, что за ужас?
Вера очень порадовалась, что отправила брата вчера. Он непременно во что-нибудь бы встрял и мог бы попасть в число этих несчастных.
Хотя ещё и непонятно, как бы ему вмешиваться. Бунтари-то – свои, кровные, если Шингарёв среди бунтарей – то как же?
Тут её позвали к телефону.
И только трубку взяла, как ни искажал телефон голоса – что-то сильное тёплое сразу приложилось к сердцу.
– Да, здравствуйте…
Сослуживицы стояли рядом, ожидая, что будет сообщение новостей. Но по первому же голосу Веры поняли, что – нет, и отошли.
Это звонил Дмитриев! Боже, как она обрадовалась! Телефон, протянувший голос через провода, сжавший его, убравший окраску, передавал некий другой голос, условно считаемый за истинный, – а всё же интонация вся оставалась, умедления, растяжки, паузы или быстро-громко – и Вера слушала их.
Он звонит – просто так, никакого дела нет. Узнавши о событиях, звонит потому, что безпокоится о ней. Она ведь не знает, что такое безпорядочная стрельба, и эти безсмысленные невидимые пульки, которой одной достаточно. Одним словом…
– Вера Михайловна, я звоню – попросить вас… чтобы вы сегодня не были на улицах.
Боже, почему он просит? какое право он имеет просить! (Не сказала.)
– Но как же мне иначе перелететь домой, Михаил Дмитрич?
Ну, только домой – это совсем близко, пересечь Невский. Но сегодняшнее общее увлечение может утянуть в дальние прогулки, – так вот… не надо.
Вера растерялась, не нашлась ни пошутить, ни ответить серьёзно. Почти смолчала.
А он, пока ждал ответа, естественно молчал.
А она – неестественно.
Тогда он ещё: он просит прощения. Но он хочет, просто для своего спокойствия, чтобы Вера Михайловна ему пообещала, что никуда сегодня не пойдёт.
И Вера – ответила согласно, единственно как почувствовала:
– Хорошо.
И оттуда, пониженное:
– Спасибо.
Но так неловко сложился разговор, она теперь звонко:
– А что у вас? Откуда вы звоните?
И тут же мелькнуло, что вот это как раз и нельзя, что именно она его меньше могла спрашивать, чем он её, была такая целая заштрихованная, неоговариваемая область.
Но нет, всё обошлось хорошо. Звонит он с Обуховского завода.
Разве не бастуют?
Да, конечно, все бастуют, разошлись, никого нет. Но два литейщика согласились с ним поработать. Тут маленькая отливка, пробная. И – как странно всё выглядит на пустом заводе, в пустой литейке.
Описал. С медленностью, как всегда он.
Слушала, слушала.
Когда положила трубку и шла – спросили, что нового?
А Вера – ничего не могла сказать. Они поговорили, так и не сказав друг другу никакой новости.
Но – как это ново было! Но как она была ему благодарна!
Через весь город протянул охранительную руку и сказал: будь дома.
И хотя он не был свободен так говорить, но, Боже, как хорошо, что он так сказал, ведь он же не придумал, ведь значит, он так думал.
И она согласилась покорно, радостно. Будет дома.
Она и всё равно пошла бы прямо домой – а всё-таки это совсем иначе. Она как будто получила запрет. Она как будто потеряла свободу движений.
Как хорошо.
Последние часы её работы косо скользило солнечное в проход между театром и библиотекой. И день показался потеплевшим, весенним.
А когда вышла на улицу – ого, морозец как есть.
И весь Екатерининский сквер был наполнен народом, а Невский – и по тротуарам и по мостовой – весь залит толпой, никем не управляемой, не останавливаемой, – ни полиции, ни войск, ни экипажей. Солдат много, и большими кучками, но даже неприученный верин взгляд различал, что это – необычные солдаты, они как-то свободно, не в строю держались, кто с винтовками, а больше без винтовок. И – масса гимназистов. И студенты – некоторые тоже уже с винтовками, а один – в косой опояске пулемётной ленты.
Издали где-то и стреляли, но здесь – никто, очень мирно, дружественно. Вера шла без помех и только рассматривала лица, лица.
Было какое-то единое счастливое состояние – как будто облако счастья снизилось и всех их окутало, охмелило. Были лица растерянные, и любопытные (больше всего любопытных, так и рассматривали все друг друга, будто видели первый раз), были экстазно счастливые. Но больше всего – простой обмен хорошим дружеским настроением, повсюду перекличка голосов, оживлённый говор – это всё незнакомые разговаривали друг с другом, так много не бывает знакомых.