Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 1
Шрифт:
Сердечные законы не слушают общественных событий. Они – настойчивей. Вот-вот придёт – и надо сосредоточить чувства, окунуться в разлад этих супругов. Такой разговор – это сложный тактический бой, и за свою доверительницу Сусанна должна провести его наилучше.
Хотя её тяготила избыточная доверенность к ней Алины и вся эта возложенная миссия – но сама Алина как незрячая, всё невпопад, и как не помочь ей в такую тяжёлую минуту?
А как – помочь? Все эти семейные посредничества – совершенно ведь безцельны: ни один случай не похож на другой, и никакого безошибочного совета не может дать сторонний человек. Да на советах и не выкарабкаться, это всегда долго, сложно, в сердечных крушениях только сами тонущие могут себя спасти. Уж если
Впрочем, Сусанна знала за собой тонкие щупальцы чувств, опережающие то, что прямо высказывается, – она надеялась хорошо разглядеть собеседника.
Однако он всё не звонил и не звонил. И Сусанна Иосифовна с облегчением поняла, что и не позвонит.
И когда на руке её, на часах-браслетике (такие входили теперь в моду) показало без десяти пять – Сусанна прочно села за телефон, заглатывая, заглатывая новости, пусть противоречивые, и потом сообщая их близким знакомым.
При всех противоречиях – совершалась в Петрограде некая поэма! И уже назад, без следа и без рубца, не могла так просто схлынуть!
И – не заметила, сколько просидела, – может быть час, может быть два. Сына всё не было, а Давид вернулся – дико-радостно возбуждённый – как ураган внёс с собою! Что творится! Что творится! Обедать? – ну давай наскоро.
Сусанна надавила грушу звонка кухарке.
– В Петрограде – революция, вот что! – отрубливал ладонью Давид. – Государственная Дума – отказалась разойтись, это гениально! В Петрограде революция, Зусенька! – И обнял её, целовал.
И тут же покинул, что-то ища, она за ним в кабинет.
– В общем – до каких пор будем рабски ждать? История не делается помимо нас, а только нами! Допустимо ли бездействовать, когда другие совершают за нас? Неужели мы их не поддержим? Неужели мы не взорвём нашу глухую Москву?!
У них решено: сегодня вечером в городской думе собираются гласные, не все конечно, но прогрессивное крыло, – так вот с ними и другие прогрессивные деятели Москвы, с известными именами. И Давид – идёт! Конечно, раскачать на поддержку всю городскую думу – невозможно, слишком много болота, реакционный избирательный закон сказывается. Да и эти, кто соберутся, – мастера горячо поговорить и разойтись, это тоже ничто. А надо – как-то себя конституировать в виде зачатка новой власти, явочным порядком. Конечно страшно! В ещё ничуть не изменившейся Москве по одним только телефонным сообщениям из Петрограда – перешагнуть и объявить себя революционерами! Но к этому шло развитие десятилетий! Комитет? Очевидно. Но сейчас начнут трусливо предлагать: общественный комитет, временный комитет, какие-нибудь самоуничижительные названия. А надо набраться смелости – и перейти рубикон невозвратно. И Корзнер решил произнести речь и полыхнуть предложением:
– Комитет Общественного Спасения!
Его глаза сверкали неукротимо. Приподнял руку в кулаке.
Мужество, мужество! – вот что любила Сусанна.
124
В 1-м и 2-м кадетских корпусах в эти дни была корь, а в морском корпусе Его Императорского Высочества Наследника Цесаревича – не было, и на субботу-воскресенье юных кадетов-гардемаринов отпускали, как обычно, в город. В воскресенье вечером, когда они вернулись из отпусков и уже спать легли, – прозвучал горн и созвал их на построение в зал. Им объявлено было, что Государь повелел прекратить городские волнения, и тут же стали назначать караулы для охраны от толпы их огромного здания на Васильевском острове между Невой и Большим проспектом. Караулы получали винтовки и настоящие патроны, которых большинство ещё не держало и в руках. Вахт, сменяемых по 4 часа, потребовалось так много, что ставили и малышей.
Однако ночью не случилось вообще ничего. И день понедельник долго проходил спокойно: на улицах вблизи не видно было никаких толп, и наряд Финляндского полка перегораживал Николаевский мост. Но после трёх часов дня кадетик Горидзе со своей вахты на набережной стороне с ужасом увидел, как целые черно-серые толпы вооружённых людей пошли сюда – сперва по льду, а потом и через мост. И из первых же зданий по набережной стоял Морской корпус.
Караулы гардемаринов вошли внутрь.
Пытались ворваться в ворота и в парадные двери. Кричали, что отсюда в них стреляли пулемёты. Снаружи раздались и выстрелы. Кое-кто из кадетиков ответил тем же. Толпа поняла, что здесь без боя не возьмёшь.
Тогда заявили, что хотят прислать парламентёров.
Для парламентёров отперли дверь – вошла куча солдат и матросов, ударили по голове прикладом вице-адмирала Карцева и схватили его. А в открытую дверь вваливалась и вваливалась толпа.
Учителя и ротные поспешили спасти младших мальчиков, винтовки покидали в холодные печи, ещё куда, – а самих рассадили по классам, будто идут занятия.
Чужие бегали по этажам, искали пулемёты. Раззявили рты на артиллерийские модели столетней давности. В картинной галерее штыками выкололи глаза всем императорам и всем адмиралам. Били где что попадётся.
И полностью разграбили кухню.
Ушли.
Что ж, стало нечего есть, и училище разграблено, и увезен в плен вице-адмирал. По всему видно, что не учиться завтра, – и кадетов распустили по домам, без палашей, но в форме.
Горидзе и его приятель К* пробирались через Благовещенскую бушующую площадь, на погонах – вензеля наследника, и развевались ленты с безкозырок: «Его Императорское Высочество». Одна мещанка увидела – и изблизи плюнула мальчишке в лицо.
К* утёрся.
Не знала та женщина, а К* только втайне мечтал, что ещё придётся ему в этой стране стать – адмиралом.
125
У всякой Революции видимо есть такое загадочное свойство: она и придя – не в первую минуту открывает нам всем своё прекрасное лицо. Она может прийти в маске будничности – так что ходит уже по нашей обычной жизни, а мы не узнаём, что Она пришла.
Так было и все предыдущие дни: ну хлебные волненья, ну громят лавки, ну задирают полицейских. Хотя и весело, а только – как счастливые эпизоды. Так и вчера, после стрельбы на Невском – хотя и спёрлось гневно в груди, хотелось бить в морду даже не какому-нибудь отдельному начальнику, а самому режиму, и даже вслух обещал Ленартович не простить им этого, – а как «не простить»? Что надо делать? К вечеру казалось, что вот и опять всё впадает в обычный подлый порядок, вот и подавили.
И вчера вечером Саша, как ни в чём не бывало, пошёл к Ликоне на именины – а там обречён был, среди совсем чужих, быть лишним, и оттого как бы неуклюжим, неудачным, и совсем ненужным Ликоне. Унизительно себя чувствовал. Пытался Ликоне напомнить, какой трагический день, – ей ничего не передалось. Пытался спросить – как же будет между ними? – она вдруг откровенно ответила: «Саша, я – плохая. Ты так и знай, что я – могу изменить».
Эта открытость – и была приобретение вечера. Эта открытость его поразила, ведь так никогда не говорят! Но это признанное скольжение к измене – не отвращение к ней возбудило у Саши, а ещё больше раззарило: совладать с нею! завладеть ею!