Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 1
Шрифт:
119
За Николаевским мостом Вероню и Фаню сразу ожидала другая жизнь: за спиною они оставили дремлющий ненавистный царский город – а тут вступили в город революции! Как она выглядит, революция, что это такое, революция, – ещё не было понятно, ещё же никогда они и не видели! – ещё на стенах домов и заборов висели те же воззвания командующего Хабалова с призывами к порядку и угрозами – но только что объявления, а нигде не было его ощетиненных полчищ,
Но не было прямо ни митинга, ни красного флага – и девушки хотели свернуть скорее в центр, ближе к событиям. Однако перед собой, чуть поправее, увидели густые клубы дыма – и сказали им, что это горит Литовский замок, освобождают тюрьму. Ура! туда-то девушки и побежали – освобождать женскую тюрьму!
Но прежде чем добежали, перед Поцелуевым мостом на Мойке встретили процессию уже освободившихся арестанток – вереницу человек в 20–30, все в арестантских халатах и в туфлях – и так шли по снежной улице, хотя и не крепкий мороз – Боже! их же надо где-то переодеть, накормить, согреть! – Вероня и Фаня кинулись к их веренице, возбуждённо и сбивчиво: ну как? ну что? чем помочь, женщины, товарищи?! Но арестантки или ещё не очнулись от освобождения, или уже достаточно отвечали по дороге – даже голов к ним не поворачивали, брели безучастно, в затылок передним, никто ничего не ответил, а только одна послала их мужицким матом.
Вероня и Фаня, как ударенные, замерли, сробели, пропустили всю вереницу. Вероятно, они были одеты слишком хорошо и тем оскорбили арестанток.
Теперь они застеснялись идти к тюрьме. А идти в центр их отговорили симпатичные прохожие с революционной радостью на лице: что там царствует власть, а надо лучше идти в рабочие и армейские районы. И девушки отправились за Фонтанку.
Ожидания не обманули их. Уже скоро начали слышаться выстрелы. Это несколько подростков пробежало мимо них, стреляя в воздух из черно-блестящих новеньких пистолетов, и тут же из карманов на ходу снова заряжая их, откуда-то уже научились!
Скоро увидели они и митинг: на твёрдую груду снега взобрался студент, перепоясанный офицерской саблей, – и очень хорошо говорил о свободе, хотя партийное направление нельзя было определить, может быть наш, а может быть и эсер. Слушали его десятка два совсем случайных – раненых солдат, мещан, один чиновник. Девушки могли остаться и тоже говорить, и, может быть, поспорить со студентом, но теперь, когда они всё равно уже покинули свой остров и свой долг, – им хотелось больше видеть, вбирать в себя и двигаться!
И они дальше, дальше пошли.
Была сценка у дома: стоял какой-то бледный в штатском с белыми руками, прижатыми к груди, – против него – кучка с десяток людей, разных. И кто-то крикнул: «Да берём же его, товарищи!» А дама спросила: «Но вы поведёте его в Государственную Думу?» «Уж знаем, куда поведём!» – крикнули ей. А пока говорили – этот бледный кинулся в подворотню, во двор. И вся куча, с криками, за ним. И там раздался выстрел. А дама на тротуаре объяснила девушкам, что это переодетый молодой полицейский, живущий у них во дворе.
И девушки сжались: первую смерть – почти видели они.
А тут кричали:
– А-а-а, пришла-таки на вас расплата, фараоны, гамзеи!
Шли дальше. За Фонтанкой стало ещё живей. Был ещё митинг – с выпряженной ломовой телеги, и уже несколько ораторов. Но девушки не останавливались: то, что здесь говорилось, – они знали и сами, им хотелось – видеть и даже действовать.
А вот радость! – из мануфактурного магазина выносили свёртки кумача, уж ясно, что не купленный, – и прямо с порожка бросали свёртки в публику, так что они над головами летели и разворачивались, а потом падали кому-то на плечи или на мостовую. И все бросались на кумач и раздирали его, как если б он был дороже хлеба. Кто уносил целыми кусками дальше раздавать, остальные драли тут же, кто-то и булавки вынес из галантереи.
Как же это-то девушки не догадались раньше? Теперь они себе большие крупные розетки сделали на грудь, на пальто. Кто делал бантики, кто ленты. А Фанечка ещё оторвала длинную широкую ленту и перевязала через плечо наискось, как царские сановники носят ордена, смеху!
А кто-то брал на флаги, а кто – делал красные кокарды на фуражки, а кто-то схватил лоскут и нацепил солдату на штык – и тому понравилось, так и понёс, громко все кричали.
С этого места, с раздачи красной материи, когда зацветились сами и все люди вокруг, и никто не преследовал красное и не рушился с нагайками, – как будто запело всё вокруг, радостно переменилось.
Заметили девушки, что они уже не вздрагивают от близких выстрелов, а даже весёлым толчком отдаётся каждый. Тем более что никто и не падал раненный.
По Троицкой площади нервно, быстро шёл офицер, ни на кого не глядя. Ему пересекли путь два студента, два рабочих, все с красными бантами.
– Господин офицер! Сдайте оружие! – властно крикнул один студент.
Офицер вздрогнул, посмотрел по сторонам, никого на помощь не увидел, посмотрел перед собою на этих, полминуты колебался, боролся или решался – вынул шашку резким дёргом – и эфесом протянул студенту. Тот брал, а другие кричали:
– И рев'oльвер! И револьвер!
Пошли через Измайловские роты. Девушки не знали, чем отличаются измайловцы от других солдат, но какие-то солдаты группами свободно бродили по улицам, почти все с винтовками, никаким строем, ни командами, а кучками.
Проезжал солдат-кавалерист, с красным в гриве и на уздечке, а сопровождала его буйная куча подростков, кто за стремена держался, кто рядом вприпрыжку.
Толпа на глазах становилась всё красней от приколотого красного, всё многочисленней и оживлённей.
Вдруг раздался непрерывный, тревожный автомобильный гудок, как если бы сталкивались, он наезжал или хотел передать опасность. Все расшарахнулись со средины улицы – и он показался, легковой, открытый. Шофёр был в автомобильных очках и кожаной куртке, строгий, недоступный, в самом автомобиле сидело несколько солдат, штыки кверху, и тоже молчаливые, – но самое страшное, что на передних крыльях с обеих сторон полулежали, ногами на ступеньки, ещё по одному солдату, а ружья держали вперёд и всё время целились в кого-то, кто им помешает.