Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 1
Шрифт:
В девятом часу камеристка внесла телеграмму от Государя. О, наконец!
Но какой спокойный тон! Как будто не было всего этого вулкана. Ники благодарил за присланное письмо. (Но ни слова о трёх сегодняшних телеграммах!) Сообщал, что выезжает в Царское завтра после двух часов дня. Что конная гвардия из Новгорода получила приказание немедленно выступить в Петроград. И уверение, что безпорядки в войсках скоро будут прекращены.
О, Боже! О, какое облегчение! Сколько тревог снялось с души! Наступил первый спокойный час за этот день.
Вспомнили, что не обедали, и решили попить чаю.
И в самом деле – чего боялись? Тихо стояло в Царском Селе. Безупречно нёс службу вокруг Александровского дворца Сводный гвардейский полк. А близко –
А теперь вот скоро придёт и конница.
Надо было бы отменить поездку Линевича к Родзянке, если он ещё не уехал?..
Но – не кончился день так спокойно.
В десять часов вечера генерала Гротена вызвал к телефону Беляев – объявился наконец! За весь сегодняшний ужасный день он ни разу не дал о себе знать – а теперь с чем же?
Беляев говорил даже не от себя, а передавал совет того же Родзянки: чтоб императрица немедленно увозила детей из Царского Села – а завтра, может быть, будет уже поздно: петроградские толпы достигнут туда и нападут.
Пришёл Бенкендорф, с нероняемым моноклем в глазу, узкодорожными бачками и усами, всегда уравновешенный, – и передал это всё государыне. (А волновался.)
И – снова всё взвихрилось в безумной тревоге! Родзянко никак не был друг, но ещё до Линевича вот давал совет, и в его совете была какая-то несомненность: почему-то представилось, что именно так всё и произойдёт!
А – куда государыня могла двинуться с детьми, температурой по 39, раздирающим кашлем, больными глотками и ушами?
Только одно и было – телеграфировать в Могилёв (телефон туда, конечно, не работает), пока Государь там, и спрашивать указаний.
Указаний – о чём? Двигаться всё равно невозможно.
Государыня ломала пальцы.
149
Во всю бы жизнь никогда не прикасаться Михаилу Александровичу к государственным делам! Сколько есть достаточного для человека – военная служба, спорт, семья! Была когда-то несчастная полоса, после смерти брата Георгия считался он наследником престола. И тогда приучали его: членом Государственного Совета, и даже, для государственной практики, отсиживал заседания в Совете министров. И хоть никогда ничего там не высказал, никогда ничего сам не делал, – а стягивало его это под мундиром, лишало лёгкости.
Но однажды, в июле 1904, счастливой ночью в красносельском лагере принесли ему телеграмму. Он прочёл её в палатке при фонарике – и в бурной радости закричал адъютанту:
– Мордвинов! Вставай! Шампанского! Императрица родила мальчика! Я больше не наследник!
Так в 26 лет он освободился – и остался просто синим кирасиром, стоял в Гатчине, ездил на манёвры, отдавался верховой езде, теннису, конькам, посещал театры, имел свободу и погулять, и пошутить, и полюбить. Больше всего он любил спорт, во всех его видах, – и потому что он давал силу телу (в юности Михаил был слаб), и за азарт, и за риск. Мечта его была – управлять аэропланом, и он уже изучал машину, но ещё не знал до винтика. И кавалерийская ловкость была его гордостью. И никогда больше брат не путал его в государственные дела.
Но вот Михаил полюбил нешуточно, да женщину, разведенную дважды и с двумя детьми от последнего мужа Вульферта. Великому князю жениться на такой женщине абсолютно исключалось, двойное нарушение: неравнородная – дочь присяжного поверенного, и разведёнка. Но и, влюбясь безповоротно, Михаил тоже решил безповоротно.
С тех пор возникло большое напряжение с братом Государем, не стало постоянной между ними лёгкости. Хотя Николай был на десять лет старше и с государственным опытом, и Михаил искренно почитал его за ум, за такт, – но была раньше межбратняя простота и лёгкость – а после самовольной женитьбы исчезла. Такой вообще мягкий, Николай рассердился неумолимо, негодовала и Мам'a, – хотя больше бы имел прав рассердиться Михаил, что они отдали его под сенатскую опеку как недееспособного. А Михаил тогда только что получил командование кавалергардским полком! Пришлось оставить и полк, и армейскую службу вообще, да от обиды и саму Россию, и два года прожить в Англии и может быть больше бы гораздо, если б не началась война. Наташа не хотела всё равно возвращаться – из гордости, а поступал бы он в английскую армию. У Наташи острый ум, твёрдый характер, и Михаил припеваючи жил с нею в лад, но тут – она не понимала: как можно не быть частицей родной армии, когда она воюет, это как с вынутою душой! Миша дал телеграмму Николаю, прося разрешения воротиться, был зачислен в свиту Его Величества, получил звание генерал-майора и командование туземной кавказской бригадой – из одних добровольцев (кавказцев не призывали), отчаянных храбрецов. Но Михаил и сам в атаках не наклонялся от пуль, и сам был ловок на коне, и добр к подчинённым, и «Дикая» дивизия полюбила его.
А Наташа была затем пожалована в графиню Брасову. Но всё-таки прежняя простота между братьями уже никогда не возвратилась. И Михаил особенно это чувствовал последнее время, когда половина великих князей, как с ума сорвавшись, всё порывалась обличать Государя, пошли и на убийство Распутина, все они ждали от Михаила поддержки, а он не оказывал. А тут и общественные разные деятели искали через родственников повлиять на Государя – и среди них особенно Родзянко, которого Михаил почитал как выдающегося государственного мужа. Им всем единственный брат Государя представлялся очень влиятельной, значительной фигурой, имеющей вход в государственные дела, – а Михаил ни входа не имел, ни охоты ни малейшей, он был насыщен жизнью частного человека и обсуждать государственные дела даже как посторонний никогда бы не хотел. Но вот навязывали. (И Наташа тоже интересовалась Государственной Думой и сочувствовала общественным настроениям.) Разговаривая с этими деятелями и с Родзянкой, Михаил легко убеждался в их правоте и что конечно Николай мог бы во многом распорядиться лучше. Но если, по сочувствию к этим хорошим людям, он пытался начинать разговор с братом, тот даже и приглашал высказываться, – то первые же возражения Николая, отягощённые многими-многими государственными обстоятельствами, сразу лишали Мишу языка и доводов. Да никогда такого характера у него не было – настаивать со своими убеждениями.
И сейчас: жил он спокойно-тихо в Гатчине с Наташей, её детьми, и своим уже трёхлетним сыном, день дома, а через день приезжая на Галерную в канцелярию генерал-инспектора кавалерии, которым его недавно назначили, – так вот начались городские безпорядки. И как же несчастно, что брат как раз перед ними уехал в Ставку. Был бы он здесь – никто бы Михаила и не теребил.
И сегодня, когда Михаил ехать в город не собирался, Родзянко настойчивейше просил приехать. Да не преувеличены ли страхи? Вчера, в воскресенье, днём Михаил и ездил в город, и с сестрой Ксеньей вместе они были в Петропавловском соборе на панихиде у гробницы отца – было вполне тихо на улицах.
Но Наташа убедила, что надо ехать: видимо, грозный момент. «Ты должен быть у места!»
А в Мариинском дворце, выслушивая все доводы Родзянки, Голицына, Крыжановского и видя крайнее их волнение и обезкураженность, Михаил, однако, с первой минуты ясно ощущал и то, что обращаются они к нему ошибочно. Это всё были уважаемые государственные люди – и тем грустнее их слушать: ну разве он мог такое на себя взять? да когда ж ему брат что-нибудь подобное поручал? Да он справедливо изумится: зачем вообще Михаил лезет не в свои дела? Такой разговор и в комнате нелёгок, а вести его по телеграфному аппарату, когда слова, неудачно выраженные и не исправленные интонацией, утекают, утекают неостановимо по ленте – и дружеский братний совет превращается в какой-то ультиматум?