Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 2
Шрифт:
– Теперь что ж, когда довели? – вздохнул Рузский, как бы с трудностью. – Теперь придётся сдаваться на милость победителя.
– Победителя?.. – сбилась свита испуганно. – А кто победил?..
– Кто же! – усмехнулся Рузский. – Родзянко. Государственная Дума.
О, о! Свита была не только не против ответственного министерства, она, оказывается, ждала уступок Думе! Они тут – и были все за ответственное министерство.
(Рузский не знал, что сердитый маленький адмирал Нилов, отозвав историографа, доказывал ему необходимость сейчас же доложить Государю: Рузского – сместить,
– Что ж? – вдруг открылось за другими головами надутое рыло Воейкова. – Я готов разговаривать с Родзянко по прямому проводу.
Тут Рузский мог усмехнуться особенно ядовито:
– Если он узнает, что разговаривать хотите вы, – он не подойдёт к аппарату.
И гордый Воейков задвинулся.
Курили, разговаривали – но Государь не вызывал Рузского. А стрелки уже подходили к полночи.
И перешли её.
Это становилось уже невозможным, унизительным – что за спектакль этого думанья наедине, всё равно без советов, без телефона.
Рузский склонялся – не уйти ли ему. Нет, последний раз пусть решительно доложат: уходить ему или ждать? Тут снова подошёл Воейков. И сказал прежде, чем Рузский ему:
– Генерал, я имею телеграммы Государя для передачи, разрешите воспользоваться вашим юзом.
– Нет! – сорвался голосом, вскричал Рузский. – Здесь хозяин – я, и только я имею право посылать телеграммы!
Зря он вскричал, но и можно потерять равновесие: хотели обойти его с неизвестным результатом, и даже если успешным, то оттеснить, как будто не он этого всего достиг.
Крупным шагом Воейков с телеграммами пошёл назад к Государю. Но и Фредерикс поплёлся туда же, взволнованный нарушением этикета.
(Так что ж, мы – пленники здесь? – передалось по свите.)
Воейков возвратился очень недовольный и протянул телеграммы Рузскому.
Рузский поправил очки и прочёл верхнюю:
«Прибыл сюда к обеду. Надеюсь, здоровье всех лучше и что скоро увидимся. Господь с вами. Крепко обнимаю. Ники».
Вздрогнул, переложил её в испод.
А в открывшейся, главной, Алексееву, стояло: что – согласен на предложенный манифест и согласен на ответственное министерство.
Может быть слишком раздражённый предыдущим столкновением, Рузский теперь нашёл, что это недостаточно ясно выражено: хотя все одинаково понимали, что значит «ответственное», однако всё же – ответственное перед кем? Надо указать конкретно, что – перед Думой, перед народом. Не был ли это уклончивый хитрый манёвр царя, так для него характерный?
И Рузский настоял, чтобы Государь принял его снова. Тот принял.
Сколько не видел его Рузский? – минут сорок пять, пятьдесят. Представить нельзя, чтоб за эти минуты человек мог так осунуться, потерять всё недавнее упрямство, как-то рассредоточиться взглядом, лицом, обвисли глазные мешки, и кожа лица стала коричневая.
Но тем уверенней был напор Рузского: в тексте телеграммы ошибка, это – не совсем то или совсем не то. Надо исправить!
Государь посмотрел недоуменно.
Спросил, как точней выразиться.
И тут же переписал.
Фредерикс сидел и дремал в углу, иногда вздрагивая.
Государь поднял от бумаги большие глаза с надеждой:
– Скажите, генерал, но ведь они – тоже разумные государственные силы, правда? Кому мы передаём.
– Ну разумеется, Ваше Величество, – подбодрил Рузский. – И ещё какие разумные.
Теперь Рузский предложил, чтоб телеграмма была послана не только Алексееву, но и, для ускорения, сразу сообщена Родзянке в Петроград.
Государь покорно согласился.
А не угодно ли Его Величеству самому поехать на этот аппаратный разговор?
Государь смотрел, плохо понимая. С чего б это, куда? Среди ночи?
– Поручаю переговорить вам.
Рузскому и лестно было, что такое громовое известие он сообщит Государственной Думе первый.
Но уже столько сил положив за этот вечер, но уже достигнув столького, как никто не мог и мечтать в России, – как остановиться? Который раз за этот вечер всё изучая на пальце Государя перстень с продолговатым зелёным камнем, а на кисти рыжеватые волосики и коричневые пятнышки вроде крупных веснушек, – Рузский повёл сломленного собеседника дальше. Теперь, после этой главной принципиальной уступки – как можно продолжать безсмысленную операцию посылки войск против столицы? Войска вот-вот уже скоро могли накопиться, столкнуться – и во имя чего же всё? И кровопролитие?
Если примиряться – то какие же войска? против кого?
Размягчённый Государь тотчас согласился: войска, снятые с Северного фронта, – остановить.
И выборгскую крепостную артиллерию, конечно?
Да, тоже.
Но – и ещё не хотелось Рузскому уходить! И ещё, он чувствовал, можно что-то взять.
Да, вот! – тогда и генерала Иванова надо остановить?
Государь смотрел увеличенными, печальными глазами, не сразу понимая.
Иванова? Да, и Иванова, конечно. Послать и ему остановку.
– Но это можете сделать только лично вы, Ваше Величество. Он никому более не подчинён.
Государь тотчас же сел. Тотчас написал собственноручно. И подал Рузскому телеграфный бланк.
И тут вдруг черезусильная и стеснительная улыбка выказалась на его больших губах под густыми усами:
– А как вы думаете, Николай Владимирович, теперь смогу я проехать в Царское Село? Ведь у меня, знаете, дети больны корью.
– Так что ж, – согласился Рузский. – Вот подтвердится. Вот утвердится общественное министерство, всё везде успокоится, – и поезжайте.
Он вышел, цепко неся свою телеграфную добычу.
292
Летали эти шальные пули по всем направлениям – вверх, но и вдоль, но и вкось, и какая-то часть их должна была где-то застревать, впиваться.
А Гучков с князем Дмитрием Вяземским всё ездили, всё гоняли по Петрограду, из батальона в батальон, из казармы в казарму, где успокаивая страсти, где собирая силы отражать правительственные войска, ожидаемые на город.