Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3
Шрифт:
– Счастливо оставаться! – козырнул им Масловский без звания – и чуть не сплоховал, не повернулся через правое плечо. Нет, через левое, и как-нибудь половчей, даже пристукнув каблуками сапог.
Тарасов-Родионов ждал в автомобиле, не подозревая, в каких вихрях бой.
Семёновцы вспрыгнули на подножки, по-петроградски выставили штыки вперёд.
– В Александровский дворец! – скомандовал эмиссар с разинским видом.
528
Война! Это – всем вопросам вопрос. Но пусть кто хочет вьётся-качается, только не большевики. Шляпников держится самого крайнего, а самое крайнее – оно и самое простое. Начиналась война – объявили мы: «Долой войну!» Теперь произошла революция – всё равно «долой войну!» или даже – тем более.
Но раньше и буржуазия, и соглашатели считали, пусть безпокоится царское правительство. А вот после революции изменилось у них у всех сразу.
Буржуазию – можно понять: она пришла вроде бы к власти, но нет у неё, как у царя, реальной силы гнать войска в наступление. И может она надеяться только – овладеть умами. И для этого теперь вся буржуазная пресса перепевает верность родине, необходимость одолеть Вильгельма. Вместо поповской проповеди о защите православной веры ставят теперь новые виды обмана: свободу, землю, волю – лишь бы погнать солдата на колючую проволоку. Забыть все внутренние обиды, забыть все партийные и классовые различия, мол, рабочий вопрос – после победы, земельный вопрос – после победы, а пока – переть на колючую проволоку ради отечества денежного мешка. И конечно, «долой войну» им не остаётся изобразить иначе как измену родине. Изображают так, будто и революция вся произошла от военных неудач царя, хотели все солдаты побеждать, а царь и двор им не давали.
А вся эта буржуазная сказочка – без корней. Произошла революция ни от каких военных неудач, а просто – устали. Из этого и надо исходить в реальных революционных действиях.
И по всей России против тысячи буржуазных газет антивоенную агитацию безтрепетно подняла одна «Правда». Первый раз открыто в России напечатала циммервальдскую резолюцию. И напечатала кинтальскую. (Никто больше не решился.) И призвала открыто обсуждать вопрос о войне, от которого никак не уклониться новой российской демократии.
А «Известия» Совета дипломатично обмалчивали войну уже десятый день, будто её вовсе не было. Об чём угодно находили братья-социалисты высказаться, но не о такой мелочи, как война. Стала выходить меньшевицкая «Рабочая газета» – тоже молчала блудливо. А устно уже гулял у них такой лозунг: «Революция имеет право на оборону». Как признали правительство, так признали и войну, – течь, как все текут. Они уставили шаткие ножки своей политики на том, что народ согласен воевать и дальше. И не только уклоняются серьёзно обсуждать военный вопрос, печатать о нём статьи, – наоборот, ещё упрекают большевиков, что своим голым «долой войну» они теперь вносят раскол в единство революционной демократии, играют-де на руку чёрной сотне, это ж надо договориться! И предлагают: ради успеха революции – помолчать.
Но это дико! Для чего ж тогда были Циммервальд и Кинталь? Что же переменилось, почему теперь отказаться? Что все русские социалисты тянут в предательство – так так оно было и всю войну, и все европейские так же. Нет, надо иметь твёрдость нести «долой войну!», как бы это ни встретили. Как раз ради революции и надо ставить вопрос о войне всё острей!
И что на «Правду» окрысились со всех сторон – это неудивительно. Удивительно, что и в собственной партии набралось интеллигентов, кто брюзжал, что «долой войну» теперь надо снять, такой лозунг, мол, ничего практически не даёт для прекращения войны. Зато этот лозунг – острый какой, он всех будоражит, найдите другой подобный! Неужели нам сюсюкать о «патриотическом долге перед страной», как со всех сторон выставляют?
Однако обезкураживало, что лозунг и среди рабочих встречал поддержку слабую. На многих заводах слушали «долой войну» хмуровато – поддались националистической заразе.
Но что там! – солдаты и те встречали худо. Для кого и надо было отменить войну, а они, по неразвитости, замороченные, не понимая собственной пользы, откликались, что могут так призывать только немецкие агенты. Были уже случаи, что солдаты отказывались участвовать в демонстрации, если будут нести «долой войну». Конечно, слышали они одно и то же со всех сторон – от буржуазии и от оборонцев – и отпугивались от большевиков. Оборонцы грозили большевикам «гневом революционного народа», – и действительно приходилось поостеречься: не во всякое место ехать выступать, а поехав – не всё говорить. Самому и Шляпникову в кавалерийском полку не дали говорить, з'aкриками. Почти выгнали. И других большевиков за последние дни.
И чувствовал Шляпников, что тут он – у самого безотлагательного вопроса и всей революции, и партии. И нутром чувствовал, что – прав. Но уже – не хватало мозгов. И со всех сторон получая не поддержку, а противодействие, – кто не колебнётся? Уверенность подтаивала в нём: а вдруг что-нибудь не так?
Ещё раз собрали БЦК, ещё раз ПК: так остаётся партийная точка или не остаётся? Превращение империалистической войны в гражданскую – какая причина снять? А вот – защита отечества? При каких обстоятельствах мы, может быть, согласны? Или – никогда? Сказать «никогда» – не значит ли потерять солдат навсегда?
Тощими головами всё-таки нашлись так: родину защищаем только после того, как у нас установится революционная диктатура пролетариата и крестьянства. А пока – требовать от Совета Депутатов обратиться к пролетариату воюющих стран с призывом брататься на фронтах.
Против этого не попрёшь: брататься – русскому солдату по душе.
Важно было – удерживать в своих руках агитационное дело Совета. Кому в какой полк ездить агитировать – поручено было агитационной комиссии Исполкома, без её ведома и разрешения ни один агитатор не должен был иметь хода ни в какую казарму, все были предупреждены. Установили так, чтоб не допускать к войскам агитаторов монархических и враждебных революции, – однако подбирали, чтоб ездили только оборонцы. К счастью, именно в агитационной комиссии Шляпников и состоял и уж тут своё право использовал: набрал много этих бланков, уже с печатями, и сам выписывал и подписывал всем своим. (По таким бланкам можно было ехать агитировать и в прифронтовую полосу.) В Исполкоме были недовольны, – но прямо в лоб Шляпникова побаивались.
Да для чего ж бы он в этой комиссии и состоял, как не дать накинуть узду на большевиков (и на межрайонщиков, с ними налаживать согласие)? Он на эту комиссию аккуратнее ходил, чем на сам Исполком.
И сегодня, придя в Таврический, не пошёл Шляпников высиживать в ИК – но пошёл в большой думский зал постоять (присесть негде), посмотреть на заседание солдатской секции Совета.
Это было поучительно: сразу одними глазами вобрать как бы весь гарнизон Петрограда – тот самый гарнизон, на удивление не дававшийся большевикам, кто одни и защищали его интересы. Вобрать, чтобы понять: как же его взять? Как и чем этих солдат повести?
В любимой своей устойчивой позе, чуть ногами расступя, а руки скрестя на груди, посматривал Шляпников и послушивал.
Доверчивы они были, и больше всего – к шинели. Всякий в солдатской шинели был им уже свой, хотя б это был мобилизованный адвокат, служащий в канцелярии, и вёл бы их против собственных интересов, этого они не различали.
Впрочем, на солдатской секции говорить о политике было не принято, вся их политика была – что за родину они конечно постоят, а всё их обсуждение здесь: казарменный быт, как им сегодня обходиться в своих частях и по службе, чтобы полегче. Верхушка Исполкома присылала сюда Бориса Богданова в председатели. Масса солдат, и только бы в сторону её отвести, благополучно бы кончилось.