Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3
Шрифт:
– Это был – большой помощник у царя! – объяснял комиссар. – Он жестоко расправлялся с революционерами. Он подавил первую революцию.
Подумал про себя со злорадством: первым делом, конечно, памятник повалят.
А солдат высморкался на снег, вытер нос:
– Нехай себе, он нам не помеха.
379
К каждому русскому городу, где побывал (а во многих), Воротынцев испытывал отдельное чувство, отличал этот город –
А тем более отдельное чувство – к Киеву. Как бы ни наспех проезжал его и как бы ни занят делами, ощущал тут всегда Воротынцев, да как каждый, наверно, из нас, что ступает на землю особую, древнюю, осенённую крестом огромного Владимира Святого над Днепром. Безсмертно высится этот кусок древней Руси, на самом деле не третья столица, а первая. Когда ни приедешь в Киев, когда ни пойдёшь по нему, – всегда ощущение праздника.
И ещё в Киеве – особенная мягкость, от юга ли, от малороссийского дыхания, ещё от чего? Мягче тех двух столиц.
Почти полдня предстояло Воротынцеву пробыть в Киеве – и что другое можно было придумать, как не оставить чемоданчик на вокзале и праздно отправиться по городу? Не приходило в голову адресов, куда бы пойти.
А воздух был совсем весенний. Носились галки. На вокзальной площади извозчики ожидали вперемежку – и санные, и уже колёсные. На улицах вдоль панелей журчали ручейки, а поперёк тротуаров перетекал слив из водосточных труб. Скользковатые тротуары были где посыпаны угольным шлаком, где счищали дворники скребками. После всего мятельного натиска снег изнемогающе таял. Много снежных куч было нагребено, усиляя тесноту и без того наполненного города, – экипажи, телеги, трамваи, движение было обычное.
До университетского Ботанического сада улицы ещё были будничные, как бы ни о чём не ведали. За его решётками – снежный покой. Но с Владимирской начиналось возбуждение и гуляние. Здесь увидел Воротынцев уже знакомые ему красные банты в петлицах, красные ленточки, приколотые к пальто или шапке, – как эта мода понята и перенеслась так быстро? – не видели, а догадались? Но не так густо, как в Москве. А на лицах – такое же растерянно-радостное недоумение.
Ни на одном перекрестке не было городовых. Но – и арестованных их не проводили. Просто – исчезла полиция или переоделась?
Однако вот что: ни одного бродячего распущенного солдата с винтовкой, как в Москве. Идут безоружные одиночки скромно, как по увольнительным, все чётко козыряют. И офицеры отвечают им с лёгкостью, все при оружии, не как подозрительные пешеходы. Нет этого подлого, как в Москве, соучастия в какой-то гадости. Прошёл вооружённый строгий наряд, другое дело.
Ну, кажется, здесь ещё всё в порядке. Может быть, столичное безобразие в той форме сюда и не докатит. Да не должно бы!
А Киев – узел дорог не только для Юго-Западного, но и для Румынского. Если и Киев тронется, снабженье прервётся, – а немцы тут и ударят?
Около университета кипело большое сгущение, разлившееся на мостовую. Избежать его Воротынцев отклонился наискось через сквер.
А на богатом Бибиковском бульваре, на его огромных доходных домах, уже висело несколько обширных красных флагов. Будто этим богатым владельцам страстней всего и нужна была революция. Тут – ещё больше было гуляющей публики, да не простонародной, а городской образованной, и забивала весь бульвар, и на тротуарах не помещалась.
Ну что ж, «свобода» – всем дорогое слово. Повеселятся – успокоятся? Схлынет?
На перекрестке Бибиковского и Крещатика на опустевшем месте городового – с важностью стояли два студента, пытаясь направлять движение.
А трамваи шли своим чередом.
Раньше отметил Воротынцев, что шествий нет, – но на Крещатике увидел первое, из молодых людей, несли развёрнутое красное полотнище с надписью о демократической республике. Пели и кричали.
И так запросто это несли, как нечто решённое, всем ясное. Кем же это уже решено, что «демократическая республика»? Разве это на улице решать?
И что за состояние правда? Прежние власти – исчезли. Появились какие-то комитеты. А царь молчит.
Как будто шар его державы шатается на одной точке пика горы.
Ну, правительство новое – допустим, факт. В конце концов, что ж? – Гучков. Шингарёв, Милюков. Государственные мужи, не из безвестности.
На тротуарах Крещатика толпа была как тиски, иногда в ней нельзя было самовольно передвигаться, а только течь вместе с нею. На улицы вывалили как будто все жители, и текли без цели, с восклицаниями, окликаниями, поздравлениями. Конечно, любопытства было больше всего. Но у чистой публики – и радость. А мещанки из-под платков смотрели настороженно.
Подумал, что ведь Киев последние годы – самая верноподданная из трёх столиц, отсюда и все депутаты были правые, перед войной здесь проявлялся и самый массовый монархизм. И неужели же все текущие сейчас по улицам – так довольны? Но не видно мрачных лиц. Сколько может быть тут сейчас врагов переворота – но быстро установилось, что недовольства выражать нельзя. Сила толпы! Всё окинулось в один день, и нельзя крикнуть против. Затаясь, притворясь, – идут среди радостных восклицаний.
Но чего, к счастью, так и не видно было – позорных, разболтанных военных шествий с красными флагами.
С обалделыми воплями и размахиванием рук в извозчике пронеслись два студента, гимназист и две девчёнки, с красными повязками. На студентах были неуклюже и повидней подцеплены револьверы, на гимназисте – шашка.
А другие молодые валили по мостовой в обнимку, как на гуляньи, и пели – но не любовные песни, а вот эти, восстанческие.
Да, в Киеве мягче, но как будто и продолжался всё тот же длинный, мучительный московский день. Революция начинала чудиться уже привычно-безконечной, всё это он видел, видел, видел.