Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3
Шрифт:
396
В Москве сегодня утром подожгли Охранное и Сыскное отделения в Гнездниковском переулке и канцелярию градоначальника. Загорелись и деревянные амбары с архивами. Из окон горящего главного здания полетели дела, реестры. Толпа рвала их, кричала, поощряла ещё кидать, разводила костры на улице и во дворе. Пожарных не допустили тушить.
Как раз в это же время добровольные звонари били на кремлёвских
Из Московского женского медицинского института разбежались подопытные собаки: их не кормили больше и не запирали. Отощавшие слонялись, некоторые возле аптек, где запах напоминал им прежний, привычный.
В Марфо-Мариинскую обитель приехала молодёжь арестовывать великую княгиню Елизавету Фёдоровну, сестру императрицы. Она отказалась ехать: «Я – монахиня». (Уже 12 лет она монашествовала тут, после убийства своего мужа.) Из обители пожаловались по телефону в Комитет общественных организаций, а там ответили: «Ни Челноков (городской голова), ни Кишкин (комиссар Москвы) не давали распоряжения об аресте». Великая княгиня ещё заставила милиционеров отстоять молебен, лишь тогда отпустила.
Генерал Мрозовский из-под домашнего ареста написал Челнокову: «Имею честь довести до вашего сведения, что я присоединяюсь к народному движению и признаю новое правительство».
К митрофорному протоиерею Восторгову, бывшему фавориту Государя, известному вершителю церковных дел, председателю Союза русского народа в Москве, явились милиционеры арестовывать. А он: «Вполне признаю новый строй, прошу оставить под домашним арестом».
Днём возник слух, что на Москву наступает то ли сам Эверт, то ли от него – корпус какого-то неподчинившегося генерала. Обрывали телефоны всех редакций. Возбудилась паника в Комитете общественных организаций, в городской думе, в Совете рабочих депутатов.
А вообще революция в Москве прошла быстро, легко. Катание на грузовых автомобилях уже кончалось, к вечеру и толпы меньше. Трамваев ещё нет, но появились извозчики, открыты магазины. В автомобилях разъезжают милиционеры, призывая народ возвращаться к мирным занятиям.
Вечером открылись все театры.
Но к ночи – всеобщая боязнь тех разбежавшихся бутырских уголовников.
В Ревеле волнения застигли «Петра Великого» и «Баяна» у самого начала мола – и подле них кипели митинги, рабочие требовали присоединения матросов, идти с ними в город. Но контр-адмирал Вердеревский убедил матросов, что тогда толпа разграбит корабли, запасы продовольствия. Подействовало, ни один матрос не пошёл.
В Петрограде многие столовые и кафе превратились в питательные пункты для солдат, иную публику туда и не пускают.
В ресторанах появились матросы – ещё новая мода: напудренные. Расплачиваться – у всех деньги есть.
Публичные дома не успевают обслуживать солдат. Платят все законно, добычей этих дней, кто украшеньями, безделками, даже столовым серебром.
А петроградские театры все закрыты. На дверях объявления: «Спектакли отменены до особого распоряжения». «По повелению Временного Комитета вход в сие здание воспрещён. Какие-либо аресты, выемки, осмотры бумаг…»
Арестованных держат в манежах, в кинематографах, не хватает помещений. Здания не приспособлены, лежат на полу. В Крестах не стало ни отопления, ни освещения. Держат и так, ведь временно.
Прислуга бегает на митинги и, возвращаясь, рассказывает хозяевам:
– О каком-то старом рыжем говорят… И – перелетайте всех стран, собирайтесь.
Горничная дружит с распропагандированным писарем из штаба и считает себя образованной. Бегает к Думе, слушает речи, приносит хозяевам:
– Вильгельм – умный царь, не то что наш.
А Марина, горничная Карабчевских, бойка на язык. Она графа Орлова и раньше видела, когда хозяин его защищал. А теперь говорит:
– Объясняют так на улице, что теперь князья и графья заместо дворников будут улицы мести. То-то наш графчик к самому Керенскому шофёром подсыпался… Метлу в руки брать охоты нет…
Гуляющая по улицам публика стала всё больше семячки грызть, и на Невском. Теперь – никто не препятствует наземь плевать. По снегу – шелуха, шелуха.
Под Аничковым мостом на льду лежат скинутые разбитые гербовые орлы – металлические, которые не сгорели.
Перед закатом по замёрзшей Неве, по тропинке, между Троицким и Дворцовым мостом идёт курсистка с повязкой Красного Креста и студент. Слева от них плывёт купол Исаакия, справа виден голубой купол мечети.
Студент, на Исаакия:
– Ещё стоит, синодальное учреждение.
Курсистка, на мечеть:
– И вон, торчит без дела.
К концу дня по Невскому медленно двигался грузовик, а с него что-то читали. Потом трогались дальше, но далеко ему ехать не давали, опять кричали:
– Прочтите ещё! Не все слышали!
Автомобиль снова останавливался, и толпа густо собиралась вокруг него. Молодой румяный бритый господин актёрского вида, в шапке чёрного меха и с чёрным меховым воротником пальто стоял в кузове во весь рост, окружённый несколькими любителями. Он вытирал ярко-белым платком губы и с видом счастливой уверенности снова читал – внятно, громко, прекрасно поставленным декламационным голосом:
– Отречение от престола! Депутат Караулов явился в Думу и сообщил, что Государь Николай Второй отрёкся от престола в пользу Михаила Александровича! Михаил Александрович в свою очередь отрёкся от престола в пользу народа! В Думе происходят грандиознейшие митинги и овации! Восторг не поддаётся описанию!!
– Ура-а-а-а! Ура-а-а-а! – кричали и тут.
Опьяняющее чувство: теперь все мы – заодно. И у власти наконец честные разумные люди.
– А царь в Ставке только мешал умным генералам. Теперь война лучше пойдёт!