Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 3
Шрифт:
– Да, да, – озабоченно кивнул тот. Он сидел за столом без шапки, без шинели, маленькая голова его лысая, а с дерзким островным чубком посреди темени.
Натоплено у них тут было. Офросимов, тучемрачный, тоже сидел без шапки, но шинель перехвачена ремнями.
Грохолец слегка кивнул, чтоб садился подпоручик. А стулья все – чурбаки с поперечными набоинами.
Гулай сел верхом, тоже шапку сняв.
По виду их он понял, что – знают. И не спросил.
Грохолец, известный своими острыми шуточками перед солдатскими строями и в офицерских компаниях, за то всеми любимый, шуточки его всегда
Гулай не спросил – но и они не удивились его приходу и молчанию. Это молчание так и стояло тут до него. И от этого стало ещё понятней.
Офросимов со своей земляною силой сидел, сам себя обхватив вкруг руками, как бы удерживая не вскочить.
И это их озабоченно выжидающее сидение осадило в Гулае его радостное постукивание – и он невольно перенял их мрачность.
– Но при чём тут Петербург? – трудно выговорил Офросимов. – Да армия не допустит!
– А что именно в Петербурге, господа? – уже в полном тоне озабоченности спросил Гулай.
– У образованных нервы сдали, – выдавил Офросимов.
Со всей остротой своей и Грохолец не мог сообразить больше, чем узнал:
– Восстал петроградский гарнизон. Власть захватили 12 членов Думы. Все министры арестованы.
– А… Государь? – невольно сразу спрашивалось. (В прежней привычке Гулая было – говорить «царь», как все говорят в обществе, но среди офицеров это звучало грубо.)
– Ничего не известно.
– А откуда известно? – добивался Гулай, уж про немецкий плакат, что теперь.
– Слухи, – пожал узкими плечами Грохолец. – Но уже по всем телефонам, через всех солдат.
– Но если так, – соображал Гулай, – тогда почему ж командование прямо не объявит?
Грохолец медленно поводил головой в кивке, как бы узнавая невидимое, пришедшее:
– Начальник дивизии сейчас вызывает командиров полков – и… – и? – ещё удивлялся, – полковых священников.
И вот эти священники – как на панихиду – больше всего и убеждали.
Офросимов сидел крутой тучей.
И уже не на шутку передалось Гулаю – нет, тут не забавой пахнет. И он тоже сидел – хмурой глыбой.
А тонкий, подвижный командир батальона, при своей части и при оружии, готовый и к бою и к смерти, как всегда, – что мог?..
Вся острота его была упёрта во что-то тупое, неизвестное.
Со всеми их чувствами и мыслями ничего от них не зависело – а как решит начальство.
410
Именно в дни наибольшего напряжения – наименьшая возможность восстановить силы. Две ночи подряд полностью разрушили Рузскому, не отдохнёшь и днём. И эту третью ночь грозили развалить, – но после двух часов ночи пришёл наконец второй Манифест – и кажется, государственный кризис кончился. И Рузский велел Данилову ни за что себя не будить, лёг со снотворным, расслабился, заснул.
Данилов бы тоже охотно всхрапнул, но – должность начальника штаба, да и сложением он был куда крепче Рузского, да и моложе.
Оставалась, кажется, только техника: передать в три своих армии, и на Карельский перешеек, и в Балтийский флот все полученные свыше документы – ещё раз отречение Николая, отречение Михаила, приказ № 1 Николая Николаевича, – и сдыхались, и спать ложись. Но не тут-то было.
Последовал телеграфный вызов с необычным соединением: от Западного фронта. Квецинский вызвал Данилова. И передал, что главкозап – в большой тревоге и недоверии (не объяснил – кому не доверяет, но получалось так, что Ставке): Манифест Михаила ничьей подписью не скреплён – и стало быть, недействителен. И Эверт не хочет его публиковать, пока не получит решения остальных Главнокомандующих.
Тут и Данилову просветило: действительно! Манифест Николая скреплён Фредериксом, а Михаила – никем. Неряшливость, неумелость – или тут какой-то смысл?.. Очень стал осторожничать Эверт… Однако и будить Рузского не мог Данилов взять на себя. Пусть у Эверта Манифест и полежит.
Хотя, например, все волнения в Балтийском флоте и Ставка, и штаб Северного фронта объясняли именно задержкой первого Манифеста: если бы сразу его объявили – никаких бы волнений и не было.
И с Северного – Манифесты потекли. И Ставка предполагала, что всё течёт нормально. Досылала запрос: сообщить, как будет принято объявление актов войсками и населением.
Но тут генерал Болдырев досмотрелся и принёс Данилову: в приказе № 1 Николая Николаевича была фраза: «Витязи земли русской! – знаю, как много готовы вы отдать на благо России и престола…» – но какой же к чертям теперь престол, если мы передаём отречение Михаила?
Действительно, получалась несуразность. И Манифест Михаила, и приказ Николая Николаевича просто помечены одним и тем же 3 марта, а часы не ставятся, – и вот поплывут недоумения по всем войскам.
Болдырев предлагал: сократить «и престола», оставить только «благо России». Но Данилов и вообще был служака, и к Николаю Николаевичу у него оставалось старое почтение совместной службы, – как это сократить Верховного Главнокомандующего? мы не имеем права. В тот момент, когда великий князь писал, – престол ещё был.
Будить Рузского? Опять же нельзя. Стал звонить Лукомскому: может быть, приказ великого князя пока задержать до выяснения? Верховный сам исправит? Лукомский тоже стал в тупик: задерживать не имеем права, а может быть так истолковать – что и отречение Михаила сошло к нам с высоты престола? – Нет! будут везде тяжёлые недоразумения, кто поймёт эти тонкости? – Тогда, предложил Лукомский, пустить приказ Верховного заметно раньше Манифеста? – Но это уже упущено, мы спешили передать Манифесты. – И правильно.
Неразрешимо. И будить Рузского нельзя. И Алексеев – не согласен ничего сокращать и требовал приказ Верховного тоже рассылать.
Нет, на Северном решили подождать. Конец ночи и рассветные часы ничего не решают, приказ Верховного держали. Наконец вдвоём, Данилов с Болдыревым, решились будить главкосева.
В комнате была полутьма: уже снаружи дневной свет, но шторы. Рузский проснулся болезненно, даже со стоном. И с упрёком. Выслушал.
– Чушь какая…
Ну конечно анахронизм. Ну конечно «и престола» уже оскорбительно драло ухо фальшью.