Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4
Шрифт:
Сахарова – в отставку, после его рыданий над падающим императором, заменим Лечицким.
Но Лечицкий уже отказался принять Западный фронт.
Ну а Румынский, свой, примет.
Да переставлять, переставлять – владело Гучковым неутолимое желание. Командующих армиями из четырнадцати хотел снять чуть ли не пятерых! да командиров корпусов – полтора десятка! да начальников дивизий десятка четыре! И верил, что от этого наступит бодрящее настроение среди воинов.
Сидел штатский хромуля – и рвался пройтись ураганом по командному составу. Как будто есть лучшее соответствие, чем когда человек привык к своему посту и к нему привыкли.
Для постоянной связи предполагается держать при Ставке представителей от военного министра.
Когда бывал такой представитель? Зачем?..
Но выбора не было. Разве Алексеев – условно оставляемый, как быть не назначенный, да при арестах ставочных офицеров, тень на всю Ставку, да яростно атакованный Советом и не защищённый правительством, – разве он был в позиции возражать против этих или даже удвоенных реформ? Он должен был проглатывать и своё унижение, и дикие постановления позорной поливановской комиссии, да ещё узнавая их готовыми из газет.
637
От того, что правительство разрешило Шингарёву готовить хлебную монополию, – бремя его только увеличилось, а колебания не оставили. По всей логике дела, вводить монополию – надо было. У прогрессивной русской интеллигенции всегда было убеждение, что государственное регулирование имеет преимущество перед частной инициативой, только в кадетских кругах высказывалось, что бюрократическое государство не сумеет регулировать рационально. Теперь же, когда на Руси возникла свободная государственность, – теперь-то, кажется бы, регулирование и начать! Все воюющие страны так или иначе уже отказывались от свободы торговли. И перед всеми глазами – блистательный образец германского регулирования. Так почему ж отставать России?
Но Шингарёв сердцем ощущал нечто выше логики: хлеб взрастил землепашец, а государство клало руку: всё моё! И хотя это делалось для пользы всех этих же землепашцев, всей этой Руси соединённо – а было содрогновенное чувство роковой черты. Но только другу своей юности, взятому в заместители, да Фроне Андрей Иваныч об этом говорил – никому более в министерстве, ни тем более в правительстве: это был, конечно, реликт сознания, который надо отогнать.
Как отец семьи не может жить и спать спокойно, зная, что семье грозит голод, – так и Шингарёв теперь стал чуть не отцом всей России: за всякий голод в ней отвечал он.
Простой сельский врач, как ни рачительный о крестьянах, – думал ли он когда-нибудь, что станет главным вершителем судеб всей русской деревни? Что окажется тем главным человеком, который должен накормить всю Россию? Финансы, он видел теперь, была придуманная для него отрасль. А министр земледелия – он был, кажется, настоящий, уж по всей душе.
Да он рад был, да он горд был, что это так. И крикнуть хотелось: Милая! Потерпи! Ещё немного потерпи! Ещё немного поднатужься и помоги – вот сейчас! А мы Тебе скоро всё воздадим.
Но, Боже, какое бремя! – оно ощутимо гнуло и проваливало плечи, и со дня на день становилось всё тяжелей.
Тем временем сведения о проекте монополии попали в газеты и обсуждались там, министра предупреждали от возможных ошибок: спешное введение монополии может отразиться с плачевностью. Посетила Шингарёва и депутация от хлебных фирм. Эта настаивала, более того: в Германии хлеба недостаёт, а у нас много, и введение монополии у нас – безсмыслица. А учёт запасов, напротив, у нас и труден, и не умеем мы. Фирмы настаивали вообще отменить твёрдые цены и отменить все запреты на передвижение хлебных грузов по железным дорогам: только тогда Петроград получит неограниченно хлеба. Да и ясно, что только выгодные цены на хлеб могут подвигнуть и к полному засеву в будущем.
И это было во многом верно! Но на колебательные размышления не оставалось ни дня: проект уже разрабатывался в министерстве и неизбежно катился к утверждению – и министерство предусмотрительно уже отбирало себе даже зернохранилища у Петроградского банка. Шингарёв провёл несколько заседаний комиссии по разработке монополии, сегодня работа была почти окончена – и только предстояло ещё пропускать её через Продовольственный комитет, где Громан будет много портить. (Громан нёс безтолковщину на каждом шагу, странно, что раньше думцы не замечали его ограниченности. Теперь он вообразил себя как бы вторым министром продовольствия, от Совета, оккупировал и сам кабинет Шингарёва, поставил стол в середине комнаты, контролировать министра. За тем столом сразу по пять человек курили – а Шингарёв, не курильщик, задыхался от дыма и страдал от шума, – а неудобно было выставить.) Уже было установлено: что весь сохранившийся в зерне хлеб прошлых лет, хлеб 1916 года и будущий 1917-го – поступает на учёт и в распоряжение государства. Владельцам хлеб оставляется лишь по нормам: для обсеменения, для прокормления себя – пуд с четвертью на душу в месяц (почти петроградская норма), сезонных рабочих, скота. Всякий владелец обязан объявлять количества по видам и места хранения своих запасов. Кто отказывается от добровольной сдачи – у того производится реквизиция по особым правилам, по сниженной цене. Обнаруженные же скрытые запасы отчуждаются в пользу государства по половинной цене. Также обязательна для владельца доставка хлеба на станцию, пристань, а до сдачи – храненье и ответственность за сохранность.
А пока – надо было успевать поворачиваться и распоряжаться как под артиллерийским огнём. В Петрограде – ввести хлебные карточки! Телеграфировать во все губернии, чтобы вводили хлебные карточки и там. В Петрограде – запретить всё кондитерское и конфетное производство, выпечку сдобного хлеба, бисквитов, пирожных, исключение для одних куличей под Пасху. Ввести карточки и на фураж для лошадей. Завал овса у одних породистых на ипподроме – так закрыть в этом году беговой и скаковой сезон в столицах, а коней отправить прочь. А тут – разразилась забастовка ломовых извозчиков: требуют 8-часового рабочего дня. И сразу создался затор в разгрузке прибывающих продуктов, и без того задержанной в революционные дни. А подходило ещё полмиллиона пудов мяса из Сибири – и если его не доставить тотчас на холодильники, то всё придётся выбросить по начавшейся оттепели. Кого же просить? Только Совет рабочих депутатов, чтобы повлиял на ломовиков.
Не голод – голод ещё нигде не наступил, его только боялись, – но министр земледелия, поспевая с сегодняшним продовольствием, должен был поспевать готовить и урожай Семнадцатого года, и урожай Восемнадцатого. Продовольствие и земледелие вместе – это и значило: вся Россия на плечах. С юга на север всползала грозная черта распутицы – а за распутицей и за подсыханьем так же неотступно катило с юга на север время посева. А с осени не пахали под яровое, не хватало рабочих рук. На юге полевые работы вот уже начались – и не хватает рабочей силы, инвентаря, семян. И как убедить крестьян довериться, что в будущем им не грозит отобранье зерна, это только сейчас такой острый момент, – и убедить их сеять усердно? Опять же – воззвание. (И Родзянко то и дело катит свои воззвания, понимает: «Засевайте поля! Хлеб будет куплен правительством по необидной цене!» Уж по какой там будет куплен, но – засевайте, родные!) А ещё воззвать к горожанам: возделывайте сами огороды! А ещё воззвать к городским самоуправлениям: выдавайте льготную землю под огороды! Каждый, кто вырастит хоть пуд овощей, – облегчит продовольственное бремя России!
Весна идёт! И министерство земледелия должно успеть помочь посевам, в необычной обстановке третьего года войны и второго месяца революции. Кинулся к Гучкову: в тяжёлых местах разрешить крестьянам отсрочки от призыва. И – дать военнопленных, и дать воинские команды на помощь земельной обработке. И ещё же у нас – 300 тысяч учащейся молодёжи, такой активной и революционной, а вот разъедутся на каникулы – как их потом собрать и использовать? Уже теперь собирать в дружины, инструкторам обучать их земледелию….