Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4
Шрифт:
«– За что вас арестовали? <…>
– Наверно за то, что фамилия немецкая. И что стрелял с чердака.
– А какая именно фамилия?
– Кривошеин.
– Позвольте, какая ж это немецкая? – улыбался тот.
– Такая ж, как стрельба с чердака» (192).
Не больше толку в штурме покинутого Мариинского дворца (152) или атаке на Инженерный замок (195), которые проводит Ленартович, – оба боевых маневра продиктованы мифологией революции и подчеркнуто театральны. Но только в таком хаосе, где знаки начисто съедают значения, и возможны «шутовские» проделки с большими практическими последствиями. Так ротмистр Воронович, не располагая какими-либо реальными силами, наглым розыгрышем (который может в любую минуту сорваться, но не срывается) обезоруживает лейб-Бородинский полк (304). Так никому не известный Бубликов становится организатором охоты за царским поездом (231, 239), которая в конечном итоге приведет к отречению.
Можно ли счесть Вороновича и Бубликова главными виновниками победы революции? Нет, нельзя. Напротив, революция привела этих рисковых авантюристов (людей безусловно ярких и изобретательных, которые в других ситуациях могли бы принести немало пользы отечеству) к их «счастливым находкам». Все принципиально значимые события роковых дней – от сговора волынских унтеров до формирования двух самозваных властных центров (Временного Комитета Государственной Думы и Совета), составления генеральского комплота, отречений императора и его брата – следствия того хаоса, который занимает место давно утратившей всякую силу государственной власти. Громокипящая риторика Родзянки, политическое конструирование Милюкова, давняя идея Гучкова упредить революцию дворцовым (поездным) переворотом, честолюбивые затеи играющего разом за «цензовиков» и социалистов Керенского, теоретические построения Гиммера могут обрести (и обретают!) плоть только после того, как петроградский опыт последних дней февраля наглядно показал: власти больше нет – праздник свободы уже наступил.
Нельзя сказать, что на рубеже февраля и марта ведущие политические игроки не чувствуют страха. Они как раз очень боятся и контрреволюции, и торжества охлократии, то есть хаоса, и пытаются противостоять обеим опасностям. Они не могут понять другого – что первой опасности нет вовсе, а борьба с этим фантомом (не допустить гражданской войны!), на которую кладутся незаурядные усилия, споспешествует размыванию и без того жалких остатков государственного целого. Родзянко в своих переговорах со Ставкой то резко преувеличивает масштабы петроградского бунта, то рисует картину всеобщего успокоения, то пугает, то успокаивает, то вновь пугает генерала Алексеева, потому что сам не способен увидеть события в их страшной конкретности, потому что, искренне полагая себя сдерживателем революции, он уже стал ее слугой. И дело тут не сводится к личным чертам (честолюбию, самовлюбленности, пылкости, склонности к патетическим речам) председателя последней Государственной Думы. Разразившись и не встретив сопротивления (действия Кутепова не только безуспешны, но и просто неизвестны обитателям Таврического дворца), революция подчиняет себе буквально всех политиков. Ибо даже те из них, что революции обоснованно страшились, давно прониклись убеждением, что при этой странной власти катастрофа рано или поздно должна разразиться. Алексеев доверяет информации Родзянки (которую позднее сочтет вульгарным обманом), ибо внутренне к революции готов. Примерно то же происходит с Главнокомандующими. Переиграть (обуздать) революцию пытаются – всяк по-своему – и Родзянко, и Гучков, и Милюков, и Алексеев, но их попытки обречены на провал. Признание революции (в любой форме) только ее усиливает. Пока политики ведут переговоры, строят планы, согласовывают интересы, вырабатывают компромиссы, буквально из пустоты (безвластие уже наступило) выныривают Воронович или Бубликов и лихо перенаправляют ход истории, о чем вожди общества, метящие в лидеры государства, узнают, когда свершившегося уже не поправишь.
Революция живет враждой и постоянно ее множит. Это верно не только для улиц и ставших беззащитными частных квартир, но и для стана «победителей» – Таврического дворца. «Цензовики» обоснованно боятся левых интеллигентов, представляющих «народные массы», а те отвечают им взаимностью. Левых лидеров, сформировавших советский Исполком, пугает стоящее за ними плохо управляемое многоголовое чудище самого Совета. Меж тем почуявшие силушку рабочий Петроград и запасные полки не вполне подчиняются и вроде бы представляющему их Совету. Хотя этой клокочущей массой удобно стращать «буржуазные круги», но страх она вселяет и в тех, кто ею пытается манипулировать. Думский Комитет вместе со своим громокипящим председателем быстро утрачивает какое-либо значение: бюро Прогрессивного блока не пускает Родзянку во власть. Но и Милюков вынужден уступить премьерство бесцветному (не только с точки зрения лидера кадетов) князю Львову, терпеть в правительстве сомнительных персонажей, жертвовать товарищами по партии. Многих коллег Милюков почти нескрываемо презирает (примерно так же относится к своим, навязанным ситуацией, союзникам социалист-интернационалист Гиммер). Алчущий власти и популярности Керенский мечется между думцами и Советом, вымогая здесь и там право взять министерский портфель. Войдя же в правительство, вскоре начинает примериваться к посту Гучкова. Отречение Михаила (нежданный конец монархии) вызывает в новорожденном Временном правительстве первый (далеко не последний) кризис: Гучков и Милюков едва удерживаются от выхода в отставку. Никакого единства нет ни в Совете, ни в его Исполкоме: всякий сколько-нибудь приметный умник и любая партия тянут одеяло на себя – что уж говорить о всегда держащихся наособицу и противостоящих всем и вся большевиках. Но и в тесной кучке «ленинцев» нет ни единства, ни согласия (Шляпников постоянно недоволен своим окружением), а возвращение из ссылки склоняющихся к «соглашательству» большевиков-сибирцев только добавляет сумбуру. То здесь, то там появляются самозванцы, предъявляющие мандаты Думского Комитета, Временного Правительства, Совета, Исполкома – когда подлинные (но неизвестно почему выданные), а когда и фальшивые. Обе ветви петроградской власти плохо понимают, как выстраивать отношения с армией. Армейское командование не может уяснить, кому должно подчиняться. За назначением Николая Николаевича на пост Верховного стремительно следует его отставка. Гучков начинает чистку генералитета, но его собственные позиции никак не назовешь сильными. Родзянко интригует против генерала Алексеева. Политическая путаница растет и усложняется не по дням, а по часам – никто вполне не доверяет никому, включая ближайших сотрудников. (Исключение – вечные трудяги вроде Шингарёва, Ободовского или Гвоздева, но они-то как раз серьезно повлиять на ситуацию не могут, ибо заняты неотложными практическими делами.)
Даже беглый конспект того собственно политического сюжета, что развернут Солженицыным с исчерпывающей полнотой (детально воссоздано множество ситуаций, как кризисных, так и рутинных; обрисованы постоянно меняющиеся позиции десятков «творцов истории» с непременным погружением во внутренний мир того или иного персонажа), подводит стороннего наблюдателя к выводу: да на второй-третий день проклясть эту самую революцию должны были если не все ее творцы, то изрядная их часть. Вывод глубоко ложный. Тревога, опасения за будущее, взаимное раздражение, физическая усталость (ведь не только для эффекта падает в обмороки – при всех его артистических склонностях – Керенский; ведь смаривают дикие ночевки в Таврическом и «железного» Милюкова), частные поражения не отменяют эйфорического настроя.
В этом плане «верхи» и «низы» (где тоже недовольства хватает) различаются не по существу, а по форме. «Низам» (но и студенчеству, и многим городским обывателям) нужны уличные гуляния и митинги (солдатам, кроме того, – самостийные парады), «верхам» – съезды, торжественные заседания, банкеты. Нужны не только для поддержания тонуса (одоления внутренней тревоги), но и потому, что многие сердца действительно полнятся счастьем и надеждой, а чувства эти хочется продемонстрировать миру и разделить со всеми. Не одна лишь тактика заставляет политических противников вместе выходить к толпе и в революционных речах обходить разногласия (что удается далеко не всегда, подчас «левые», настраиваясь на волну масс, нарушают правила игры), – пусть истинного единства нет, пусть проснувшийся народ порой являет звериную дикость, пусть не все у нас сразу получается (в этих и иных неприятных казусах виноват, в первую очередь, проклятый царский режим), но ведь дальше-то все будет хорошо! А значит, и сейчас должно закрывать глаза на «эксцессы» (полегоньку ошибки исправляя), не преувеличивать «левой опасности», игнорировать клевету и оскорбления, искать вожделенного согласия, сносить бытовые неудобства, работать на благо нераздельных – отныне и навсегда – отечества и революции. Так, не только в патетических речах, но и в общественном сознании, происходит грандиозная подмена: антонимы становятся синонимами, революция, вся суть которой в разрушении России (как и любой страны, охваченной этим недугом), революция, которая Россию с ее вековыми религиозными и культурными традициями уничтожит (насколько это возможно), революция, из-под корежащего воздействия которой мы не можем выбраться почти столетие, эта самая революция для начала с Россией отождествляется.
«Никогда Вера не видела – вне пасхальной заутрени – столько счастливых людей вместе зараз. Бывает, лучатся глаза у одного-двух – но чтобы сразу у всех?
И это многие подметили, кто и церкви не знавал: пасхальное настроение. А кто так и шутил, входя: Христос Воскресе! Говорят, на улицах – христосуются незнакомые люди» (271).
Дело происходит не на митинге или съезде – в Публичной библиотеке. Читатели пришли сюда по устойчивой привычке, но заниматься с книгами они не могут – вдруг нахлынувшее счастье не позволяет.
«Как будто был долгий не пост, не воздержание, но чёрный кошмар, но совсем безпросветная какая-то жизнь, – и вдруг залило всех нечто светлее солнца. Все люди – братья, и хочется обнять и любить весь мир. <…> Дожили они, счастливцы, до такого времени, что на жизнь почти нельзя глядеть не зажмурясь. [16] Отныне всё будет строиться на любви и правде! <…>
И Вера думала: может быть, действительно, начала братства – вот этого, уже ощущаемого между совсем чужими людьми, – теперь законно вступят в жизнь, разольются, – и люди начнут безкорыстно делать друг для друга? И таким неожиданным путём победит христианство?» (271).
16
Мотив «слепоты», то реальной, то метафорической, сопрягаясь с близкими ему мотивами «глухоты», «путаницы», «маскарада», «обмана», проходит сквозь весь Третий Узел. Сущность многолетней деятельности оппозиционных партий идеально точно описывает реплика Струве: «Все мы любим Россию – да зряче ли?» (44). Обычные люди (не только радикальные интеллигенты и угодливые газетчики) не хотят видеть революционных зверств. Ложная информация становится одним из важнейших средств давления на императора и генералитет: они действуют вслепую, не видя, что же происходит в столице. «Шутка» ротмистра Вороновича может быть провернута только в темноте: «Вот-вот забрезжит, и увидят бородинцы (уже разоруженные. – А. Н.) единственную пушку без замка, два пулемёта без лент и никакой силы при вокзале» (304). Удивительно, но один раз губительная слепота (сопряженная с карнавальным блеском) оказывается спасительной. Ожидая в комнате с двумя зеркалами неминуемой расправы, Кутепов «увидел в каждое из зеркал, как по каждой из анфилад бежал, приближался рабочий с револьвером в руке. Они настолько были похожи, сходностью роста, типа, и чернотою одежды, и красной розеткой на левой стороне груди, что сперва ему померещилось, что один есть отражение другого, потом сообразил, так быть не может.
Ещё потом сообразил, что если он их видит из угла, то и они каждый уже видят его в углу. <…>
А случилось иначе: они не видели. Верней, они были, наверное, заворожены своим собственным страшным видом, вряд ли они имели привычку к большим зеркалам. И еще было яркое солнце в окна. <…>
Удалились – Кутепов перекрестился. Это было то, что называется простое Божье чудо. Бог просто отвёл им глаза» (180).
«Пасхальная» трактовка происходящего навязана самой революцией, кощунственно пародирующей – в дни Великого поста – праздник праздников. Пасха о Великом посту случиться не может. И только зловещая подмена может «превратить» дни покаяния, воздержания, внутреннего сосредоточения в наконец-то избытый «чёрный кошмар». Характерно, что «одна с собою Вера не так уж и испытывала чёрный кошмар прежнего, но когда вот так собирались – то этот кошмар всё явственней клубился над ними» (271). Без лживо очерненного образа прошлого, как и без придуманных врагов, революции быть не может. «Пасхальные» эпизоды (в полном согласии с исторической реальностью) возникают на страницах «Марта…» несколько раз и всегда обнаруживают свою «квазипасхальную» – фальшивую и кощунственную – суть.
Благовест, раздавшийся в Москве утром 3 марта (первый день по отречении, хотя о том, что Россия осталась без царя, еще мало кто знает), повергает в ужас мистически чуткого Варсонофьева:
«Но этот был – не только неурочный, не объяснимый церковным календарём, – утром в пятницу на третьей неделе Поста, – он был как охальник среди порядочных людей, как пьяный среди трезвых. Много, и безтолково, и шибко, и хлипко было ударов – да безо всякой стройности, без лепости, без умелости. <…>