Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4
Шрифт:
«А в деревне, пишут, – ни керосина, ни мыла, ни гвоздей, ни соли.
А калек войны – и никому не жаль, кроме сродственников.
А и нас с тобой покалечат – так и тоже.
А в окопах – там сидят, сидят во тьме и сырости.
И теперь – всё немцу отдадим?»
Виноватый в измене и неправде сыщется. Не мы же такое разорение учинили. Ясно, не мы. Потому и глушит Кипичников недоуменный вопрос Маркова (и свою совесть):
«– И как это мы, Тимофей, решились? Как это нас понесло в то утро?
Самим дивно.
Давно бы в петле жизнь кончили» (655).
Нет, как бы худо ни было, а от «завоеваний революции» Кирпичников не отступится. И стоящие за ним сотни тысяч соблазненных и обиженных – тоже. Коли уж начали, надо взять свое. Иначе – петля. Как в то утро, когда первое убийство бросило волынцев в город.
Они (и вся Россия) действительно в петле. «Хлебной петлей» революция начинается – о петле виселичной, о расплате за учиненный и продолжающийся бунт, которой надо избежать любой ценой (а для того разгонять и разгонять революцию), в финале «Марта…» вспоминает не один Кирпичников.
«В общем так <…> через шесть месяцев или будем министрами – или будем висеть» (654) – это развеселый Радек подбадривает Ленина после выработки самого надежного (да еще и оскорбляющего гнилых швейцарских социалистов) плана по перемещению большевистской группы из Швейцарии в Россию – через ведущую с Россией войну Германию. (Не сильно ошибся: министрами, по-большевистски – наркомами, ленинцы станут через семь месяцев. Только Радеку портфеля не достанется. А убьют – «незаконно репрессируют» – остроумца товарищи по партии еще не скоро, только в 1939 году.)
Вовремя Ленин едет в Россию. Не зря три недели он в Цюрихе просчитывал комбинации и перебирал варианты. Не зря брезговал первыми сомнительными вестями из Петрограда:
«Возвращаться, когда неизвестно, что там делается. Может быть, уже у всех стен расстреливают революционеров. <…> Уж наверно сегодня там и проиграно всё, и топят в крови» (338).
Не зря, уже налаживая связи с компанией Парвуса, раздражаясь амнистией всем левым партиям: «Это плохо. Теперь легальный Чхеидзе со своими меньшевиками развернётся – и займёт все позиции, все позиции раньше нас», громогласно заявляя, что «если понадобится, то мы не испугаемся повесить на столбах восемьсот буржуев и помещиков», он сдерживал свой кипучий азарт, хоть и «начинала нажигать эта мысль: ехать? Поехать» (449). Не зря, уже уверившись, что реставрации не будет, изобретая для случившейся без него революции теоретические обоснования, захлебываясь нетерпением, ждал, чтобы кто-то другой выдвинул давно взлелеянный план проезда через Германию: «Что за удача! Какая удача! Предложил – Юлик, не мы! Так и назовём – план Мартова! А мы – только присоединяемся» (474). Не зря дерзко отказался взять привезенные Скларцем документы («Таким документам сам канцлер должен был сказать “да”, чтоб их изготовили») и затребовал (хоть бежало время) «изолированный, экстерриториальный вагон» на группу в человек сорок (604). Не только чистотой своей репутации был он озабочен. Обвинения Ленина в сотрудничестве с германским генштабом все равно прозвучали, да толку от них уже не было – слишком широко к тому времени уже раскатилась революция. И как раз на это лидер химерной партии большевиков мог рассчитывать. Пока революция не развернулась вовсю, риск оказаться повешенным слишком велик. А вот когда все скрепы распадутся, когда как на дрожжах станут расти требования освобожденных трудящихся масс, когда буржуазные партии и всяческие соглашатели-квазисоциалисты продемонстрируют свое бессилие (и перегрызутся между собой), вот тогда-то и надо направлять революцию по единственно верному руслу, забирать в железные руки «пропавшую» власть. Тут-то и случится настоящий праздник! (Ленин прибудет в Петроград 3 апреля – на второй день православной Пасхи.) Риск, конечно, остается, но и упускать момент тоже нельзя. Что у Ленина на уме, то у крутящегося, как юноша, Радека на языке:
«Руки чешутся, язык чешется! – скорей на русский простор, на агитационную работу!» (654).
Слово «простор» в этой реплике обретает зловещее звучание. (Радек постоянно именуется «плутом», «шутом», «весельчаком»; в главе говорится о придуманной им «первоапрельской шутке», которой ленинцы под занавес своего пребывания в Швейцарии пакостят социалисту Гриму. Как тут не вспомнить, что главу о ловкой проделке ротмистра Вороновича Солженицын замкнул пословицей «ВСЯКОМУ ВОРУ – МНОГО ПРОСТОРУ» – 304.) Россия для большевиков не страна, у которой есть история и культура, а пустое пространство, на котором можно ставить любые эксперименты, дабы в итоге получить нечто невиданное, ослепительно прекрасное и полностью подвластное тем, кто в экспериментировании преуспеет. В такое «чистое поле», на месте которого большевики устроят свой гигантский каторжный лагерь, и обращает Россию революция. [20]
20
Здесь невозможно обсуждать сложный, весьма болезненный и породивший великое множество противоречащих друг другу концепций вопрос о том, какую роль в русской истории (в том числе новейшей) сыграл географический фактор – пространственная огромность и неисчислимые природные богатства нашей страны.
Обещая счастье всем, революция не приносит его никому. Суля общее братство (пародируя соборность), она работает на разобщенность, выпячивая как групповые (классовые, национальные, профессиональные, партийные), так и личные (карьерные) интересы. Провозглашая новизну во всем, не может не использовать «старое» (в искаженном и ухудшенном виде). Славя человечность, льет и льет кровь «врагов» и «случайных» жертв. Маня безграничной свободой, готовит невиданное рабство. В ряду этих обманок должна быть отмечена и еще одна. Праздничная, ослепительная, театрализованная, патетичная революция, по сути своей, однообразна. Читая обзорные и газетные главы «Марта…», видишь, как сквозь внешнюю пестроту проступает один и тот же утомительный рисунок событий (и не по воле писателя, он-то целенаправленно отбирает наиболее колоритные и характерные «случаи»). Переворот всюду происходит по одному и тому же сценарию, красный цвет одинаково вытесняет остальные полосы радуги по всем городам и весям.
«И ничего такого ярославский доктор не рассказал, чего б они уже не прочли в газетах – о всяких вообще городах: как сперва несколько дней ничего не знали, а потом узнали, и сперва поверить не могли, а потом ликовали, создали общественный комитет и ходили с красными знамёнами – такие люди, которые никогда раньше под красным не ходили. И как губернатор и полицмейстер пытались скрыться, но их схватили. И как, и как…» (582).
Унылая повторяемость революционных перемен может привести только к унификации того самого мира, что прежде был сложным, неоднородным, многоцветным и многозвучным. История о том, как приехавший из Ярославля доктор бесцветно и вдохновенно рассказывал петроградским литераторам о том, как совершенно особенно (ровно так, как везде) проходила его революция в Ярославле, корреспондирует с зачином главы о Воротынцеве в Киеве (379). Именно там, в древнейшей из трех русских столиц, своем особо любимом городе, Воротынцев осознает, что же происходит со страной и с ним самим. «Зажатый беспомощной чуркой, ощутил он, что эту революцию, ошеломившую его в Москве, вот он в Киеве уже ненавидит». Осознает потому, что именно там (хотя формального порядка в Киеве пока больше, чем в Москве) он видит революцию воочию – видит однообразное веселье монолитной толпы («Сколько может быть тут сейчас врагов переворота – но быстро установилось, что недовольства выражать нельзя»), прущей куда-то под красными флагами и низвергающей памятник тому, кто посмел сказать первой революции: «Не запугаете!» («Завяжем столыпинский галстук!»). Начинается же глава эта с рассуждения (голоса автора и героя сливаются) о своеобычности каждого из больших русских городов. «Да кроме деревенской, что ж Россия и есть, как не два сорок'a таких городов? В разнообразии их ликов – соединённый лик России».
Это-то разнообразие и отменяет революция, открывая широкую дорогу к «простору» Ленину и ленинцам. Так происходит то самое нашествие варваров, которое предрекает Струве (не только и не столько Шингарёву). В последний «обычный» (хотя волнения уже идут), прощально-праздничный день, глядя с Троицкого моста на панораму прекрасного города, который уже завтра превратится в ад:
«В нашей свободе, – медленно говорил Струве, щурясь, – мы должны услышать и плач Ярославны, всю Киевскую Русь. И московские думы. И новгородскую волю. И ополченцев Пожарского. И Азовское сидение. И свободных архангельских крестьян. Народ – живёт сразу: и в настоящем, и в прошлом, и в будущем. И перед своим великим прошлым – мы обязаны. А иначе… Иначе это не свобода будет, а нашествие гуннов на русскую культуру» (44).
Мощное разноголосье русской истории не расслышали – и гунны пришли. Чем обернулось в конечном счете их нашествие? Навсегда ли покончило оно с Россией? Что станется со всем миром, допустившим такую катастрофу? Какой из двух снов Варсонофьева – о мальчике-Христе со всеистребляющей бомбой в руках или о запечатлении церкви (России, которая когда-то должна выйти из невидимости, обрести прежние красоту и величие) – сбудется? Солженицын не дает ответа. Он знает, что миновавшие девяносто лет – срок исторически ничтожный и что пути Промысла неисповедимы. Он не позволяет читателю бездумно уповать на светлое будущее, не скрывает от него тех страшных опасностей, что взошли и по сей день всходят из лона русской революции, но и не отнимает надежды.
В заключительных главах «Марта…», когда иным персонажам кажется, что революция утихомирилась и вошла в рамки, мрак отчетливо сгущается. Генерал Иванов, трусливо и подобострастно оправдывающийся перед новой властью, так же отвратителен, как в дни его предательского промедления (642). Немцы, как и прежде, ведут войну профессионально, и никакого облегчения от «побед» союзников на Западном фронте не будет (643). Колебания Воротынцева (Ставка или повышение) вновь обращают нас к трагедии распадающейся армии (644). Бессмысленна поездка министров в Ставку (643, 646, 652). Захлестывают Таврический очередные депутации, и Родзянко бездумно и привычно чередует высокопарные приветственные речи с копеечными интригами (645). Отвергает предложение смелого казачьего старшины покончить со второй властью сахарно-улыбчивый премьер Львов (647). Нет разворота купечеству, над которым виснет неизбежная хлебная монополия (648). Душит производство рабочая жадность (649). Монотонно бубнит на сборище большевиков про «четыре условия победы русской революции» мало кому еще ведомый и кажущийся «комичным член ЦК – Сталин» (650). Произносят звонкие спичи и упоенно обнимаются на банкете у Винавера кадетские лидеры (651). В раскаленном от раздоров Совете Церетели витийствует о «буржуазной революции», тут же грозит при надобности свергнуть правительство и наконец выдыхает: